Петровские дни

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

Сестра княгини, красавица вдовушка, нюхала табак, и не столько из-за необходимости и привычки, сколько из-за модничанья и того, что все нюхали… Но дело в том, что Малова умела приготовлять из разных смесей такой табак, какого в продаже не было и от которого все нюхатели приходили в восторг. Уверяли даже, что сам фельдмаршал Разумовский говорил:

— Маловский табак? Ну табак! В жар и холод бросает. Нюхнёшь — и душа с Богом забеседует.

Сашок добежал за два дома от подъезда, приказал доложить Маловой,

зачем он явился, и тотчас был принят. Он вошёл в гостиную и почтительно заявил, что князь только что вернулся из Петровского от государыни, а табаку ни порошинки в табакерке.

Молодой человек всегда старался быть особенно почтительным с Маловой, так как родная сестра княгини могла повлиять на жену его начальника и замолвить за него словечко.

С хозяйкой сидели два господина. Один пожилой, другой молодой красивый хват в артиллерийском мундире.

Настасья Григорьевна, как всегда бывало, странно поглядела на Сашка, как будто чему-то смеялись её глаза, и подала ему голландскую тавлинку с табаком.

— Всегда-то вы за табаком, — сказала она сладко. — Возьмёте и уйдёте. А нет чтобы меня навестить и посидеть.

Сашок не нашёлся, что ответить, глупо улыбнулся и, поклонясь, вышел.

"Чудно она на меня всегда глядит, — подумал он. — А надо сказать правду. Красива. Даже не хуже моей Катерины Ивановны. Та пономариха всё-таки. А это сестра родная княгине".

Вслед за ним в переднюю вышел и пожилой человек, суровый, угрюмый, смерил его с головы до пят и, пройдя мимо, сел в свой экипаж. Сашок уже не раз видал этого гостя Маловой, но не интересовался узнать, кто он такой.

"Чего это он сегодня, будто съесть меня хотел", — подумалось Сашку, и он на этот раз спросил у лакея, кто этот гость его барыни.

— Павел Максимович, барин Квощинский.

— Квощинский? Вот как? Не ожидал! — удивился Сашок и прибавил: — Сердитый, видно.

— Никак нет-с, — глупо ухмыльнулся лакей. — А они с капитаном сейчас повздорили. С Кострицким.

Молодому человеку было, конечно, это известие нелюбопытно, и он побежал обратно, бережно держа в руках тавлинку.

Когда Сашок вернулся в дом и стал подходить к кабинету князя, то через растворённые двери услыхал, что между супругами "баталия".

— Коли она сказала эдак-то, — кричала княгиня, — сказала сама тебе, что хорошо бы, мол, поступили, если бы спознакомились, то и ступай.

— Сама. Да всё-таки…

— Ничего! Ступай. И сейчас ступай! — вскрикнула княгиня.

— Матушка, рассуди, что я… — громче, но мягко возражал князь.

— Нечего рассуждать. Ступай.

— Мне семьдесят лет, а им всем братьям…

— Хоть сто семьдесят будь. Собирайся… Орловы стали теперь поважнее Разумовских самих.

— Но, матушка Серафима Гри…

— Собирайся. Бери этого щенка Козельского и але-марше. [2]

—

Нельзя, матушка… Хоть предупредить прежде, — уступчиво заговорил князь. — Спросить их, когда. Приеду, не застану дома, и опять ступай. Что же, я у них на побегушках эдак буду стоять?

— Ну, это пожалуй. Ладно. Тогда посылай сейчас к Орловым этого щенка спросить и эдакое что-нибудь вежливое сказать. Авось не переврёт олух царя небесного.

А Сашок, слушая у дверей, проговорил себе:

2

Ступай (фр.).

— Это всё я. И щенок, и олух…

Князь вышел наконец и, увидя адъютанта, воскликнул с упрёком:

— Что же ты стоишь? А я жду и помираю. Нос онемел, не чую его… Подавай скорее.

И, выхватив из рук Сашка тавлинку, князь взял огромную щепоть табаку и наполнил, почти закупорил, обе ноздри, а затем потянул в себя.

— Ах, благодать. Прямо-таки благодать, — сладко произнёс он. — Вот ведь Настасья Григорьевна, дама, прости Господи, какая уж не прыткая, а табак готовит — прямо царям или королям нюхать.

И, во второй раз начинив нос, князь заговорил деловито:

— Ты у меня умница… Слушай в оба и исполни хорошенько… чтобы не было ни сучка ни задоринки. Ступай сейчас к господам Орловым. Знаешь, где изволят жить?

— Как не знать-с. На Никитской, у Вознесения.

— Ну вот, ступай и вели доложить Ивану ли, Григорью ли, Алексею ли, Феодору ли Григорьевичам. Это всё одно. Доложить, что, мол, генерал-аншеф князь Егор Иванович Трубецкой имеет честь кланяться и просить сказать, когда он может приехать познакомиться.

Сашок, как ни был наивен, но глядел выпуча глаза.

— Что, родимый? Дивишься, что старик генерал-аншеф, да ещё Трубецкой, поедет эдак к капитанам-молокососам? Что делать? Времена переменчивы.

Сашок действительно был удивлён, что старик, заслуженный генерал и одно из первых лиц дворянской Москвы, первым едет к дворянам Орловым. Да ещё посылает узнать, когда ему быть. Молодой человек, как и все в Москве, слыхал о внезапном возвышении простых офицеров, но заявление Трубецкого всё-таки смутило его.

Кроме того, Сашок смутился и струсил за себя самого.

"Каково ехать к этим Орловым? Они похуже самой княгини отбреют. Примут гордо, высокомерно, обойдутся как с лакеем". Но рассуждать было нельзя, и Сашок, выйдя, сел на лошадь и, смущённый, шагом пустил коня.

"Там у них вся Москва, сказывает Тит, толчётся от зари до зари. А у меня какая же светскость… Никакой. Как много народу, так сейчас у меня душа в пятках. Ну вот, холопа и изображу. Да Орловы своего пару ещё поддадут".