Петру Великому покорствует Персида
Шрифт:
Мария Кантемир пребывала в том смятенно-нервном состоянии, которое отличает женщину в канун первых родин. Отец приставил к ней надёжных челядинок из числа той молдавской прислуги, которая выехала одиннадцать лет назад в добровольное изгнание вместе со своими господами. Многие из них были уже в почтенных летах и служили ещё покойной княгине Кассандре — матери Марии.
Уединение её было полным. Мария не показывалась на люди, проводя все дни в крохотной комнатёшке, служившей ей одновременно и спальней, и будуаром, и моленной. Прислуге было сказано, что княжна больна
Мария осунулась и подурнела. То было естественно: беременность никого не красит. Глядя на себя в зеркало, она приходила в отчаяние: на неё глядела дурнушка со впавшими щеками и большими коричневыми пятнами на лбу и под глазами. Глаза, казалось, стали больше. Теперь она походила на Богородицу с иконы Утоли Моя Печали из её киота.
«Бог мой, — лихорадочно думала она, — если ОН вздумает меня проведать, как обещал отцу, и увидит такой, то всё рухнет. Нет, я пока не могу показаться ему, ЕМУ. Как же быть? Ведь ОН упрям и настойчив и не примет отказа ни по какой из причин, даже если ему доложат, что княжна в постели, что она тяжко больна. И некуда бежать, негде спрятаться...»
В отчаянии она металась по комнате, падала на колени перед киотом с теплившейся лампадой и горячо молилась своей Заступнице, Утешительнице в радости и печали.
Вот в такой момент ей и доложили о визите госпожи губернаторши.
— Не принимать, не принимать! — замахала она руками. — Всем отвечать: больна. Даже самому, его величеству...
— Её превосходительство настаивает, госпожа, — возвратилась старуха домоправительница. — Она объявила, что не уйдёт, пока домна её не примет, что она явилась с добрыми намерениями...
Княжна отвернулась, закрыв лицо руками. Некоторое время она пребывала в молчании, наконец глухо сказала:
— Проси. Но прежде извинись: барышня-де больна.
Шуршурочка ворвалась к ней словно вихрь. Она обняла опешившую Марию, чмокнула её в лоб — выучилась от дядюшки — и выпалила:
— Милая, я всё знаю, я на твоей стороне, всецело и навсегда. Терпеть не могу эту немку, эту тумбу!
Они прежде были знакомы — Нарышкина бывала у них и в Петербурге и в Москве, встречались на ассамблеях. Но то было беглое светское знакомство, а теперь Шуршурочка явилась к ней на короткой ноге, невольной единомышленницей. Что-то подсказывало Марии, что она искренна, что это не хитроумный светский приём, вызванный желанием выведать как можно более, а потом похвастать этим знанием в своём кружке.
После первого замешательства она приняла тот же тон, что и визитёрша:
— Спасибо тебе, Александра. Ты видишь, какова я, и понимаешь моё состояние. Я вынуждена стать затворницей, я опасаюсь людей сторонних и дурной молвы. — При этих словах слёзы брызнули у неё из глаз и она закрылась ладонями.
— О милая, как я понимаю! — воскликнула Шуршурочка и обняла её. — Я бы хотела тебе помочь, но не знаю как. Подскажи же.
— Ты помогаешь мне уже тем, что участлива, — с трудом выдавила Мария. — В моём положении... — Она не договорила — плечи её затряслись.
Шуршурочка гладила её,
— Государь знает?
Мария кивнула.
— Всё-всё знает? — продолжала допытываться Шуршурочка.
— Всё. Повелел донашивать... Беречься...
— Стало быть, он ждёт дитя! — обрадованно вскричала Шуршурочка. — Его дитя!
— Его наследник, — глухо проговорила Мария.
— Наследник? Мальчик? Откуда ты знаешь?!
— Ужо сучит ножонками, просится. Кормилица моя говорит: мальчик. И акушерка, — Мария улыбнулась сквозь слёзы счастливой улыбкой будущей матери.
— Господи, дай-то исполниться! — произнесла Нарышкина. И озабоченно добавила: — Живот-то у тебя невелик, кабы не задохнулся младенец.
— Доктор и акушерка уверены, что всё идёт хорошо.
— Дай-то Бог! А как назовёшь-то его?
— Пётр, — не задумываясь, отвечала Мария. — Как же иначе.
— Уже был один Пётр Петрович, царствие ему небесное, — вполголоса заметила Шуршурочка. — И есть Пётр-малолеток — Пётр Алексеевич. Внук, внучок.
— Что из того, — отвечала Мария. Глаза её были красны от недавних слёз, но на лице воцарилось спокойствие. — Это будет мой Пётр, мой Петруша. — И она провела рукой по животу.
— Могла бы сказать — наш. Царевич... Сулил ли что государь?
Мария заколебалась. Открыть ли то, что было говорено меж них, что представлялось величайшей тайной, тайной двоих, имеет ли она право? С другой же стороны, Нарышкина не сторонний человек — племянница государя, её возлюбленного. Важно иметь её в союзницах, заручиться её доверием, а значит — посвятить её в тайну.
— Поклянись перед иконой Владычицы, что не откроешь никому, что тебе доверю!
Шуршурочка оборотилась к иконе и трижды произнесла: «Клянусь». Лицо её приняло торжественное выражение, соответствующее моменту. Но тотчас его сменило нетерпеливое любопытство.
— Сказывай. Я слушаю.
Язык с трудом повиновался Марии, когда она произнесла:
— Его величество обещал... Нет, не могу... Прости, не осмелюсь...
— Я же поклялась пред иконой! — Голос Шуршурочки вибрировал, казалось, вот-вот из её уст изольётся бурное негодование. — Ты не смеешь мне не доверять! — выкрикнула она. Но тотчас осеклась, поняв неуместность тона. И продолжила уже смягченно: — Марьюшка, станем вместях противу окаянной лютерки. Ну! — И она прильнула к Марии.
И Мария решилась.
— Его величество заверил: коли я рожу наследника, он... Он... Он женится на мне, — выпалила она.
— Да будет так! — Лицо Шуршурочки приняло торжественное выражение. — Я стану молить Господа и Пресвятую Деву денно и нощно, дабы сбылись слова дядюшки, дабы ниспослали они ему благословение.
Она снова обняла Марию и стала целовать в солёные от слёз щёки. Силы покинули Марию, она обмякла в объятиях, и Шуршурочка усадила её в кресло.
— Тебе должно радоваться, а не лить слёзы, — назидательно произнесла она. — И беречься, беречься. Младенец в утробе небось тоже горюет — вы ведь с ним покамест одно существо, помни об этом.