Петух в аквариуме – 2, или Как я провел XX век. Новеллы и воспоминания
Шрифт:
– Н-ну?
– Порядок. Быстро собирайся и выходи во двор, если еще открыто. Если нет, иди на второй этаж, я тебя догоню.
Дверь во двор филфака оказалась открытой, и, обойдя угрюмое кирпичное здание, из которого профессор Попов полвека назад посылал первые радиограммы, они попали во двор главного здания университета.
– У тебя есть какая-нибудь папка или что-нибудь в этом роде? – Катинька порылась в портфеле.
– Вот…
Они стояли под одним из темных сводов галереи, вытянувшейся вдоль главного здания университета. Ларька вынул из-за пазухи слегка измявшиеся письма, разгладил их, положил в папку… Взглянул на Катиньку. По ее лицу текли слезы. Даже в темноте было видно, что она неестественно бледна.
– Теперь-то
– А это к-куда? – она коснулась рукой папки.
– Не знаю. Утро, как известно, вечера мудренее. Тогда я придумаю, что делать…
1968–1988
Расследования по поводу пропажи профессорских писем не последовало. Калигула прекрасно понимал, что за исчезновение документов из сейфа партийного бюро спросят прежде всего с него. И тогда прощай карьера, а может быть, и свобода… Поэтому он не стал поднимать шум. Большинство членов партбюро вообще не знали, что Калигула вынудил профессоров писать самообличительные письма и что эти письма он намеревался послать «куда следует». А те, кто знали – Папиосик, например, и еще два-три человека, – согласно промолчали.
Покаянные письма профессоров, которые Ларька вытащил из сейфа, он оставил у себя. Он никогда больше не говорил о них с Катей, никогда никому о них не рассказывал. Когда прошло сорок лет, он передал копии этих писем в некоторые архивы.
Отношения Ларьки и Кати, в общем-то всегда оставлявшие желать лучшего, еще какое-то время оставались на уровне любовной дружбы, но после окончания университета они постепенно потеряли друг друга из вида.
Перегородку между предбанником и комнатушкой партбюро надстроили до потолка. Впрочем, уже в следующем месяце для партбюро отвели другое помещение, понадежнее.
«Покаянное письмо» (автограф) профессора А. А. Смирнова во время гонений на последователей А. Н. Веселовского
Петух в аквариуме
– Ты всё там же? Работаешь белой вороной в Краснознаменной академии?
– Работаю. Петухом в аквариуме.
Петух в аквариуме – пожалуй, это наиболее подходящая метафора для того, чтобы передать мои ощущения от нелепостей, в которые я окунулся в конце 50-х годов.
Я попал тогда в Военную академию противовоздушной обороны, где провел почти двенадцать лет (1958–1969).
Первая нелепость, собственно, в том и заключалась, что я – филолог, можно сказать, по призванию, преподававший в вузах зарубежную литературу, вообще оказался в Военной академии.
Второй нелепостью было то, как я там оказался.
Летом 1958 года я уволился из надоевшего мне захолустного пединститута и пытался устроиться на кафедру литературы в какой-нибудь более приличный вуз. Затея эта была с самого начала бесперспективна. На мне висел строгий выговор от парткомиссии ЦК КПСС, заменивший (в порядке партийного «помилования») решение Свердловского обкома об исключении меня из партии – за то, что я привел своих студентов в Ипатьевский дом, где была расстреляна Царская семья, и дал кое-какие пояснения на этот счет [22] .
22
См. новеллу «Ашхабад», с. 14. Ипатьевский дом вскоре снесли. Надеюсь, что не из-за меня.
С таким «хвостом» ни один вуз не решался взять меня на
Как-то в конце лета я забрел к своей близкой знакомой с экзотическим именем Рашель. Она была в курсе моего незавидного положения.
– Ты поехал бы работать в Калинин? – спросила она. – Отец говорит, что там в какой-то военной академии ищут кандидата наук на заведование кафедрой иностранных языков.
– Прекрасное место! Меня там только и ждут!
– Не скажи: всё не так просто.
Рашель позвала отца, и тот добавил, что кандидат им нужен срочно – до начала учебного года остается меньше недели – и их кадровик обзванивал по этому поводу военные академии Ленинграда.
– Хочешь, я завтра им позвоню? – предложил он.
– Спасибо. Только с моим выговором меня и в провинциальный техникум на порог не пустят, а уж в военную академию!
На следующий день меня разыскала Рашель и сказала, что отец созвонился с Калининской академией и что они просят меня приехать переговорить.
– Еще что! Буду я свою последнюю трудовую десятку тратить (столько стоил билет от Ленинграда до Твери) на заведомо провальное дело.
– Вот тебе десятка. Езжай.
– Давай, можешь даже вообще взять меня на содержание.
– Не валяй дурака. Отец же договорился с ними.
– Договорился? Он сказал им про выговор?
– Сказал. И про выговор, и твою звучную фамилию назвал. Им это вроде всё равно. Нужен кандидат, и всё. Хорошо, не хочешь ехать – позвони им сам.
Я позвонил.
– Приезжайте. – Голос в трубке звучал убедительно.
Наутро я был в Твери. За десять минут, что я стоял у окошка бюро пропусков в Академию, мимо меня прошли по меньшей мере два десятка полковников. Это впечатляло: за год на фронте я не встретил ни одного полковника, только двух подполковников…
В отделе кадров меня встретили сразу два подполковника – Прокофьев и Алексеев.
После обычных формальностей – анкеты, характеристики, диплом (про выговор даже не спросили) – Алексеев повел меня к замначальника Академии. Таковым оказался генерал-лейтенант Д. С. Жеребин (скоро ставший генерал-полковником и командующим Ленинградской армией ПВО). На его кителе скромно поблескивала золотая звезда Героя Советского Союза. Других орденов на нем не было. Тогда это был особый шик: мол, одна награда, но стоит ваших всех! (Позже выяснилось, что в числе его наград было три ордена Ленина, пять орденов Красного Знамени, не говоря уже о «новых» орденах [23] .)
23
Так называли введенные Сталиным во время войны ордена Кутузова, Суворова, Богдана Хмельницкого и др. Все три названных были у Жеребина.
Жеребин смерил меня взглядом, повертел в руках мой кандидатский диплом, потом взял анкету, остановился на графе «Участие в боевых действиях» и «Награды» и без всякого выражения произнес: «Для боевого офицера орденов у Вас маловато».
С генералом я разговаривал впервые в жизни, и в моем сознании еще не сложились соответствующие формы речи. Вероятно, поэтому я ответил довольно резко: «Не всем же давали Героя…» – Я чуть не добавил: «Надо было кому-то и воевать», – но вовремя воздержался и даже почему-то подумал, что по отношению к Жеребину это было бы несправедливо. И не ошибся. Потом я узнал, что в войну Жеребин действительно был на острие тяжелейших военных операций – под Сталинградом, на Кюстинском плацдарме, в Берлине… Теперь он «загремел» в Академию с высокой должности в штабе Варшавского договора из-за того, что «колебался», а вернее, не хотел вводить в Будапешт войска в дни Венгерского восстания.