Пианисты

Бьёрнстад Кетиль

— Что ты об этом думаешь, Аксель?

— Принимая во внимание обстоятельства, она сделала все возможное.

Он кивает и задумывается.

— Неглупо сказано. — В. Гуде совершенно игнорирует присутствие Маргрете Ирене, его интересую только я. От этого я напрягаюсь. Аня не из его конюшни. Чего он хочет, чтобы я был следующим? Не уверен, что мне этого хочется. Неожиданно у меня поднимается тошнота. Ведь это ожидания близких загнали Ребекку в угол, вскружили ей голову, заставили взяться за немыслимое — дебютировать в Ауле в восемнадцать лет! Конечно, она бы выиграла от этого, получила бы альбом

с газетными вырезками, который потом могла бы показывать своим детям. А я уверен, что у нее будут дети. И они бы ею гордились. Она исполнила опус 109 Бетховена. В Ауле. Наизусть. Исполнила Равеля и Шопена. Может, этого ей достаточно? Может, этого вообще достаточно на всю жизнь?

Неожиданно мой взгляд падает на Сельму Люнге. Она стоит у рояля и, даже молча, притягивает к себе всеобщее внимание. До сих нор праздничное настроение кое-как держалось на вынужденном энтузиазме. От шампанского некоторые гости вдруг захмелели, больше других — люди, связанные с финансами, отмечаю я с некоторым удовлетворением, хотя шампанское начинает действовать и на меня.

Сельма Люнге хлопает в ладоши, прося внимания. Разговоры тут же смолкают, потому что все знают, что это не простая женщина, она — знаменитость.

Сельма отставляет бокал с шампанским. Рояль с поднятой крышкой находится у нее за спиной. В воздухе гудит удивление: неужели Сельма Люнге будет играть? Предстанет сегодня вечером той, какой она была — легендарной Сельмой Либерман, всполошившей всю музыкальную жизнь Европы? Пианисткой, которая могла бы играть концерт Брамса с Кубеликом для Deutsche Grammophon, но отказалась, потому что нашла норвежского философа, видевшего свою главную задачу в том, чтобы писать о смешном? Она откашливается. Все ждут. Ребекка сидит на стуле прямо перед ней.

— Дорогая Ребекка, — говорит Сельма со слабым немецким акцентом, — Я хочу сказать несколько слов в твою честь.

Все аплодируют. Ребекка встает и делает реверанс.

Сельма Люнге продолжает:

— Ты сегодня дала фантастический концерт. Мы с наслаждением слушали тебя. Вначале ты, буквально говоря, споткнулась. В этом виновато твое тщеславие. Ты была прекрасна, когда лежала там, на сцене. И с твоей стороны было подвигом встать и исполнить такую трудную программу.

Все смеются. Я не спускаю глаз с Сельмы Люнге. Что-то в ней напоминает мне «Мадонну» Мунка. Бледная кожа. Темные волосы. Я думаю обо всем, что пережила эта женщина. По-прежнему для всех остается загадкой, почему она бросила карьеру ради этого странного типа, который стоит сейчас у нее за спиной и хихикает, волосы у него торчат во все стороны, конечно, он — интеллектуал, но главным образом — шут, если судить по его внешности. Наверное, его книга «О смешном» — скрытая автобиография, думаю я.

— Ребекка, долгие годы ты была моей талантливой ученицей и добрым другом. Когда ты так внезапно решила дебютировать, я стала быстро искать, что бы подарить тебе в этот знаменательный для тебя день. К счастью, мне помогла случайность и судьба. Я узнала, что один мой близкий друг юности находится сейчас в Осло. Я позвонила моему другому доброму другу, В. Гуде, которого вы все, конечно, знаете и который является импресарио этого человека. Я спросила, не

согласится ли он подарить тебе своего подопечного, ибо ты, Ребекка, заслуживаешь самого дорогого подарка. И, о чудо из чудес, с помощью В. Гуде этот человек дал свое согласие. Завтра он будет играть с Филармоническим оркестром. Он — один из величайших пианистов нашего времени. И он сейчас здесь, среди вас. Его зовут Клаудио Арро!

По комнате прокатывается громкое «Ах!». Это не сдержались мы, молодые музыканты, знающие, кто такой Арро. Остальные лишь смутно припоминают его имя, покоящееся где-то у них в памяти.

Ребекка, естественно, в восторге, она подбегает к черноволосому латиноамериканцу со стильной бородкой и обнимает его, светское объятие — должно быть, ее этому обучили. Но сильнее всего на это реагирует Аня. Убедившись, что Клаудио Арро действительно присутствует в зале, она обращает на меня недоверчивый взгляд.

— В это невозможно поверить, — говорит она мне.

— Почему? Он много раз приезжал в Норвегию. Пока ты сидела со своими динамиками AR и смотрела на ели, растущие вдоль Люсакерэльвен, мы все смотрели на «Солнце» Мунка и слушали Гилельса, Рихтера, Арро и Аргерих.

— Не говори мне об Аргерих, — мрачно просит она.

Я не понимаю, почему, только понимаю, что мы сердимся друг на друга из-за того, что дебют Ребекки так сильно подействовал нам на нервы.

— Т-с-с! — говорю я.

— Нечего на меня шикать!

Она хмуро смотрит на меня. Когда она в таком настроении, лучше с ней не шутить, думаю я. Арро уже сидит за роялем. Мы стоим как зачарованные. Фабиан Фрост и его незаметная жена ледяными глазами глядят на своих богатых друзей, тех, которые имеют такое отдаленное отношение к музыке, что начинают аплодировать между частями и не верят, что Шостакович написал Пятую симфонию. Ведь ее написал Бетховен! Арро начинает играть. Шопен. Ноктюрн фа-диез минор. Аня совершенно заворожена, но и у меня от близости маэстро по спине бегут мурашки. Сельма Люнге сидит на стуле у него за спиной. Она выглядит спокойной и счастливой; забыв о своем муже, она слушает игру друга юности, мировой знаменитости. В мире пианистов Арро — все равно что Хемпфри Богарт в мире кино, думаю я. Истинный любовник, который в своих фильмах до конца сохранил страсть. Он сдержан, но не незаметен, так же как и игра Арро, неизменно грустная, на грани подавленности, но за всей этой сдержанностью кипят бурные чувства.

Аня Скууг слушает как зачарованная. Никто не смеет сейчас помешать ей, ни Катрине, ни я. Ребекка уже слишком рассеянна, слишком устала или слишком пьяна, чтобы следить за музыкой. И тут происходит нечто странное, как в черно-белом фильме, вдруг ставшем цветным, однако единственные краски в зале — это Клаудио Арро и Аня Скууг. Мы все остаемся черно-белыми. Стареющий маэстро играет для молодой поклонницы. Я незаметно становлюсь рядом с Аней. Никогда еще я не видел ее лицо столь открытым, столь восторженным, и я отдал бы всю жизнь за то, чтобы поменяться с Арро местами. Чтобы быть тем, кто заставил ее открыться, обнажить свои чувства так, как она обнажает их сейчас. Мама любила Арро, я люблю Арро, но никто не любит его так, как Аня Скууг. И я даже не ревную ее, ибо таковы законы музыки.