Пифагор
Шрифт:
— Я возьму одного бычка, — проговорил Пифагор, протягивая торговцу драхму.
Клисфен
По пути к дому Пифагора остановил муж лет двадцати пяти. Мягкий петас с загнутыми наверх краями открывал высокий лоб и тёмные волосы, стянутые сзади в тугой узел.
— Скажи, как добраться до Герайона?
Пифагор повернулся к городской стене.
— Видишь эти ворота? За ними начинается Священная дорога. Она прямиком приведёт в храм. Он на островке в устье реки.
— А
— В старину располагали храмы подальше от обмана не только у нас, но и у тебя в Афинах.
— Как ты догадался, что я из Афин?
— По выговору.
— Да, ты не ошибся. Будем знакомы. Меня зовут Клисфеном.
— Какое великое имя! — воскликнул Пифагор. — Ещё в юности я восторгался Клисфеном, властителем Сикиона, узнав, что им запрещено публичное чтение Гомера. Конечно же у меня и у твоего тёзки разные причины возмущения Гомером. Сикионец ненавидел Гомера за то, что городская знать считала его героев своими предками и требовала на этом основании почётных привилегий, я же не прощаю Гомеру того, что он навязал нам Трою, войну, какой не было.
— Мне приятно твоё суждение о Клисфене, — произнёс афинянин. — Это мой дед по матери. Должен тебе, однако, заметить, что отец мой, будучи ненавистником Писистрата, отнявшего власть у порядочных людей, одобрял его распоряжение о записи песен Гомера, и не только потому, что слепец воспел нашего прародителя Нестора, — с Гомера началась эллинская поэзия. И ещё он хвалил Писистрата за открытие библиотеки.
— О библиотеке слышу впервые! — перебил Пифагор. — Интересно, много ли в ней свитков и как они достались Писистрату?
— Этого не знаю. Писистрат отправил нашу семью в изгнание ещё до открытия библиотеки. Я из рода Алкмеонидов.
— Я это понял из твоих слов о Несторе. Наш Поликрат также изгнал знатных самосцев.
— Ты не назвал своего имени.
— Пифагор, сын Мнесарха.
— Меня, Пифагор, заинтересовало твоё столь необычное суждение о Гомере. Ты говоришь, что его описание Трои ложно. Какой же, по-твоему, была подлинная Троя, которую осаждали ахейцы?
— Осаждали! И ты веришь этой басне?! — воскликнул Пифагор. — Откуда бы у варваров взялись силы для осады великого города? Они лишь совершали набеги на Троаду.
— Так ты считаешь, что не было войны? — растерянно проговорил Клисфен.
— Поразмысли сам: откуда Гомеру могло быть известно об осаде и взятии Трои? Ведь он муж настолько незнатного происхождения, что даже постыдился назвать своих родителей.
— А ты, я вижу, из геоморов! — обрадовался Клисфен.
— Нет, я не из геоморов. Но по матери мой род восходит к кормчему «Арго» Анкею. По возвращении из Колхиды Анкей возблагодарил Геру за помощь в плавании и воздвиг владычице храм из стволов кипариса. Остров тогда назывался Кипарисией. Если ты хочешь узнать об Анкее, прочти поэму Асия. Не знаю, имеется ли она в библиотеке Писистрата, но у нас ты её легко найдёшь.
— У меня мало времени. Видишь ли, после кончины моего отца Гиппий и Гиппарх, сочтя, что я им не опасен, разрешили мне вернуться в Афины. Но кто знает, что на уме у тиранов и не придётся ли мне снова бежать из Афин,
— Как! У тебя уже дочери на выданье?! — удивился Пифагор.
— О нет. Старшей пять, младшей три, но дети, как цветы, растут быстро, и если не позаботиться о них сейчас, дочери могут остаться бесприданницами. Если у тебя будет время, а я удержусь в Афинах, давай встретимся и продолжим нашу беседу там.
— С удовольствием. И как тебя найти?
— Сначала дома нашего рода были на акрополе. Теперь же тебе придётся идти в Керамик, и там любой скажет, где моё пристанище.
Ливень
Такого ливня на Самосе не помнили старожилы. И от отцов своих о подобном не слыхивали. Удивительней же всего было то, что дождь захватил только один остров, а на ближайшем к нему материке и на соседней Икарии не выпало ни капли Зевсовой влаги.
Ливень внезапно начался на рассвете и безжалостно хлестал весь день прямыми струями. По улицам к гавани неслись грозовые потоки, и каждый дом превращался в островок. С кровельных черепиц и уличных камней смывалась вековая пыль. На валунах, каких на Самосе великое множество, обнажались невидимые трещинки, и эти громады, казавшиеся ранее безликими, обретали человеческий или звериный облик. Это было врезавшееся в память самосцев великое очищение, и долго после него можно было слышать: «За год до ливня» или: «Через год после ливня, предвестника слёз». Поэтому и возвращение Пифагора многие самосцы впоследствии связали с этим событием. Не зная о том, что он появился незадолго до него, говорили: «Он пришёл вместе с ливнем».
Под шум капель Пифагор перечитывал единственный сохранившийся в доме свиток — трактат Феодора об архитектуре. Его привлёк раздел о соразмерности. Феодор, пользуясь законами геометрии, открытыми вавилонянами, перенёс в строение храма пропорции человеческого тела. Так же как вавилоняне, он считал совершенным числом шестёрку, исходя из того, что ступня составляет шестую часть тела. Ему была совершенно незнакома десятичная система, открытая индийцами и позволяющая пойти в познании устройства мира куда дальше, чем при счёте дюжинами. «Десятка! — думал Пифагор. — Великое, совершенное и всё производящее число в божественной и небесной, равно как и в человеческой, жизни. Без него всё беспредельно, неосязаемо и невидимо. В нём — гармония космоса. Оно несовместимо с завистью и обманом».
— Подойди ко мне! — послышался голос отца, и сразу же звякнул увеличительный хрусталь. Заскрипел отодвигаемый стул. Мнесарх встал.
Пифагор отложил свиток и подошёл к столу:
— Можно взглянуть?
— Сейчас.
Отец погрузил кольцо в чашу с водой и обтёр его полой хитона.
— Вот, взгляни!
К своему удивлению, Пифагор увидел на камне, как ему показалось, мифологическую сцену. Обнажённые тела, слившиеся в экстазе, были совершенны.
— Ты превзошёл себя, отец! — воскликнул он, продолжая вглядываться. — Но скажи, кто эта красавица, привлёкшая Пана?