Пик Дьявола
Шрифт:
«Шесть месяцев на то, чтобы сделать выбор: мы или выпивка».
Интересно, как, по ее мнению, ему удастся сделать выбор? Особенно после того, как она его выставила — то есть поставила в еще более затруднительное положение. Она отвергла его…
«Если сумеешь продержаться трезвым, можешь вернуться, но учти: полгода — твой последний шанс».
Он не может их потерять, но и не пить он тоже не может. Он в дерьме, в полном дерьме. Как она не понимает — если у него не будет семьи, он не сможет бросить пить!
Зазвонил его сотовый.
— Гриссел слушает.
— Еще одна, Бенни?
Старший
— Способ совершения преступления тот же самый, — доложил он.
— Хорошие новости есть?
— Пока нет. Он умный, сукин сын!
— Держи меня в курсе.
— Ладно.
— Бенни…
— Что, Матт?
— Как ты вообще?
Молчание. Он не мог лгать Яуберту — они слишком давно дружат.
— Бенни, приезжай, поговорим.
— Потом. Сначала здесь закончу.
Внезапно он понял: Яуберту что-то известно. Неужели Анна…
Она не шутила. На сей раз она даже позвонила Матту Яуберту.
Тобела поехал на мотоцикле в Алису к мастеру, который вручную изготавливает оружие. Как делали их предки.
В маленьком домике было темно; когда его глаза привыкли к скудному освещению, он рассмотрел ассегаи, стоящие в жестяных ведрах древками вниз, сверкающими лезвиями вверх.
— Зачем вам столько?
— Они для людей, которые ценят традиции, — ответил седобородый мастер, не переставая ошкуривать длинный сук — будущее древко. Наждачная бумага двигалась ритмично — вверх-вниз, вверх-вниз.
— Традиции, — повторил Тобела.
— Сейчас таких осталось немного. Да, немного.
— Зачем вы делаете еще и длинные копья?
— Они — тоже часть нашей истории.
Тобела повернулся к связке копий с более короткими древками. Пальцем провел по лезвию — он искал лезвие определенной формы, соответствующим образом сбалансированное. Выбрал одно, взвесил в руке, взял другое.
— Зачем вам ассегай? — спросил старик.
Он ответил не сразу, потому что его пальцы нащупали то, что он искал. Оружию в руке было удобно.
— Я иду на охоту, — сказал он.
Подняв голову, он увидел на лице старика выражение великого удовлетворения.
— Когда мне было девять лет, мама подарила мне на день рождения набор пластинок. В коробке было десять пластинок и книжка с картинками с изображением принцесс и добрых фей. Там были и сказки. И в каждой был не один конец, а целых три или четыре. Я точно не знаю, как там все работало, но всякий раз, когда пластинку ставили на проигрыватель, игла перескакивала на одно из окончаний. Сказки рассказывала женщина. По-английски. Если конец оказывался несчастливым, я ставила пластинку заново, пока сказка не заканчивалась так, как надо.
Она сама не знала, почему вдруг вспомнила об этом. Священник ответил:
— Но в жизни все не так, правда?
— Да, — согласилась Кристина, — в жизни не так.
Он помешал сахар в чашке. Она сидела, держа чашку с блюдцем на коленях. Перед тем как взять чай, она опустила обе ноги на пол. Сцена напомнила ей виденную когда-то пьесу: женщина и священник в его кабинете пьют чай из тонких белых фарфоровых чашек. Все так обыденно. Она могла бы быть его прихожанкой: невинная девушка ищет наставлений.
— Мой отец был военным, — начала она.
Хозяин отпил маленький глоток чаю — проверить, не горячий ли.
— Он был офицером. Я родилась в Апингтоне; тогда он был капитаном. Мать сначала была домохозяйкой. Потом она стала работать в адвокатской конторе. Иногда он надолго уезжал в командировки на границу, но то время я помню смутно, потому что тогда я была еще маленькая. Я старшая; брат Герхард родился через два года после меня. Кристина и Герхард ван Роин, дети капитана Рыжика и Марти ван Роин из Апингтона. Прозвище Рыжик он получил не из-за цвета волос. Просто в армии такой обычай: там всем дают клички. Мой отец не был рыжим. Он был красивый, черноволосый, зеленоглазый — глаза я унаследовала от него. А волосы — от мамы, поэтому я, наверное, рано поседею; блондинки седеют рано. У них сохранились фотографии со свадьбы; тогда мама тоже носила длинные волосы. Но позже она постриглась. Говорила, что с длинными волосами жарко, но мне кажется, она коротко постриглась из-за отца.
Священник не сводил глаз с ее лица и губ. Интересно, на самом ли деле он ее слушает? Видит ли он ее такой, какая она есть на самом деле? Вспомнит ли он об этом потом, когда она расскажет ему о своей грандиозной афере? На секунду она замолчала, поднесла чашку к губам, отпила глоток чаю и, как бы оправдываясь, сказала:
— На то, чтобы все вам рассказать, уйдет немало времени.
— Вот уж чего у нас тут в избытке, — спокойно ответил он. — Времени у нас хватает.
Гостья указала на дверь:
— У вас семья, а я…
— Они знают, что я здесь, и знают, что такая у меня работа.
— Может, мне стоит прийти еще раз завтра…
— Рассказывайте, Кристина, — мягко сказал он. — Снимите тяжесть с души.
— Вы уверены?
— Совершенно уверен.
Она скосила глаза на чашку. Осталось еще много — почти половина. Кристина подняла ее, в два глотка допила чай, поставила чашку на блюдце, а чашку с блюдцем — на поднос на столе. Потом снова поджала под себя ногу и скрестила руки на груди.
— Не знаю, когда все пошло не так, — сказала она. — Мы жили как все. Ну, может, не совсем как все, потому что отец был военным и в школе мы были на хорошем счету. Когда наши самолеты, «флосси», вылетали к границе, весь городок знал: наши отцы летят сражаться с коммунистами. Тогда к нам было особое отношение. Мне это нравилось. Но в остальном мы ничем не отличались от других. Мы с Герхардом ходили в школу, а вечером дома нас ждала мама; мы делали уроки и играли. По выходным ходили по магазинам, устраивали пикники, жарили мясо и колбаски на решетке, ходили в гости и в церковь, а на Рождество ездили в Хартенбос. Ничего необычного в нас не было. Ни когда мне было шесть, ни когда восемь и десять, я не вспоминаю ничего из ряда вон выходящего. Папой я восхищалась. Помню, как от него пахло по вечерам, когда он приходил домой и обнимал меня. Он называл меня своей большой девочкой. У него была красивая форма со сверкающими звездами на плечах. А мама…