Пикник на Аппалачской тропе

Зотиков Игорь Алексеевич

— Плечом вперед в любую дырку и в случае чего — за монтировку, — смеется он.

Правда, последние несколько дней он уже не работает. Хозяин его уволил. Машина была слишком старая и после каждых суток работы требовала ремонта. Но времени на это не хватало ни у хозяина, ни тем более у Толика, который гонял почти без тормозов, но наезживал свои 355 долларов. И лишь когда возвращал машину, говорил хозяину: «Кстати, тормоза почти не работают и еще кое-что, сейчас покажу…»

В результате хозяин сказал, что машина слишком стара, чтобы на ней ездили вдвоем, и у Толика появилось много свободного времени. Каждое утро он просматривает объявления, но таксист никому не нужен.

Но Толик — железный человек:

— Если ничего не выйдет со стоматологией — куплю медальон.

Медальон — это светящееся табло на крыше машины, говорящее о том, что это такси. На правах такси

здесь могут работать любые машины. Главное, чтобы на них был медальон. Стоит медальон, правда, недешево. Здесь, в Нью-Йорке, он должен будет заплатить городу — то есть городской казне — около пятидесяти тысяч, примерно в десять раз больше стоимости самой машины. Конечно, не сам медальон такой дорогой. Это просто форма налога, которым облагаются частные такси. Ведь учесть, сколько зарабатывает таксист, трудно. Проще взять с него сразу побольше.

— Мы никогда не забудем, как приехали в Америку, — рассказывали Маша и Толик. — Прилетели осенью. Темно. Человек, который нас встречал, вышел с нами из аэропорта, велел собрать вещи в одно место. «Да держите, держите же вещи. Иначе их украдут в один миг!» — почти закричал он нам и ушел. Наконец мы сели в такси. Это была большая расхлябанная ярко-желтая машина, похожая на наши автомобили «Москвич» времен 1958–1960 годов, только как бы увеличенная в два раза. Двери открылись, и мы начали грузиться.

Только сейчас Толик узнал, что именно этот тип не имеющей возраста машины с бамперами, сделанными почти из швеллеров, почему-то наиболее популярен в Нью-Йорке. И если впереди будет стоять такси, переделанное из современной элегантной машины, а сзади — допотопный драндулет — ньюйоркец возьмет обязательно драндулет: «Там так много места и так роскошно».

Так вот, погрузили вещи и поехали. Хороших домов вокруг мало, все больше коробки с разбитыми окнами, черными «подтеками» пожаров.

— Скоро будет Нью-Йорк? — спросил кто-то.

— Мы уже в Нью-Йорке, почти приехали, — был жизнерадостный ответ.

И вот, наконец, по-видимому, когда-то богатый, но сейчас почти брошенный дом. Гостиница. Маленький номер с дверью, покрытой замками и цепочками, и с глазком. С надписями, говорящими, что надо закрываться на все замки, и никогда на забывать цепочки, и всегда смотреть сначала в глазок. Было прохладно, шторы колыхались от ветра. Думали, что открыты окна, хотели закрыть, а оказалось, что в верхней части окон вообще нет стекол. Зашли в туалет. В уборной, в раковине вода стоит до половины. По-видимому, засор. И в это время послышался отдаленный рев сирены полицейской машины. И отец Толика не выдержал, бросился на колени перед сыном: «Убей меня! Умоляю, убей меня! Это я затащил вас сюда, я виноват!»

Правда, утром многое образовалось. Например, оказалось, что во всех туалетах Америки вода всегда стоит так высоко, туалет исправный. Оказалось, что и окна исправны. Просто они не знали еще, что обычно окна в Америке открываются не так, как у нас, а вверх-вниз, как в железнодорожных вагонах. Оказалось также, что днем по улице можно безопасно гулять. И отец Толика начал постепенно поправляться от тяжелейшей депрессии, которая у него началась, когда они уехали из СССР, а потом вместо Израиля решили ехать в Америку. В СССР он был известным хирургом (всегда компания почитателей и потенциальных клиентов). А тут стал постепенно «входить в дело», начал помогать кому-то, кто держит на паях железный неотапливаемый сарай, в котором можно хранить рухлядь и продавать ее. Ведь когда американец переезжает, он не перевозит много вещей. Б о льшую часть он продает на гараж-сейле или через перекупщиков. Но чтобы успевать скупать такие вещи вовремя, надо хорошо знать язык и быть молодым и здоровым. Поэтому отец Толика и его хозяин могли только собирать у перекупщика уже самую-самую рухлядь. Но все же это приносило ему какое-то удовлетворение и деньги. Ведь все шло кешем, поэтому отец Толика получал от государства «пособие по бедности и невозможности работать в связи со старостью», а выручку прятал в карман, уклоняясь от налогов. «Все так делают». В их среде часто и не знают, что существует другая Америка, которая живет законами и которую они начали обкрадывать сразу же, как приехали. Но как бы то ни было — отец Толика успокоился, хотя и изменился. Если два года назад он был отцом большого семейства, гордостью жены, хозяином, то сейчас он — чудаковатый старик, от которого хотят одного: чтобы он был хотя бы чем-то занят. К тому же он, как и многие старые люди, оказался неспособен к языку и до сих пор из английского понимает чуть-чуть и совсем не

умеет говорить. Другое дело — его жена. В период депрессии мужа она была молодцом, а потом вспомнила свой, институтский еще, английский и завела себе приятельницу такого же возраста, с которой можно вести светские беседы. Но если в Москве она была уважаемой женой блестящего хирурга — театры, концерты, разговоры об искусстве и всегда где-то в подкорке сознания чувство того, что ты и твоя семья принадлежит к элите, — то здесь она тяжелее всего переживает то, что ее муж просто старьевщик самого низкого разряда, стоящий целый день на ветру у открытых ворот железного гаража, полного поломанных стульев, старых безделушек, наивно-беспомощных атрибутов былого домашнего уюта. Пусть у него появились деньги, и они даже съездили в этом году на две недели в Европу — она не может гордиться своим мужем, и это ее угнетает. Да и светская компания ее не та. Если раньше это были действительно разговоры о книгах и театре, то сейчас хорошо уже, когда твой собеседник хотя бы знает имена некоторых писателей, которых знаешь ты. Ну а театр? Пока не до него. Сходить в театр на Бродвее не проблема, билеты обычно есть. Но стоит это очень дорого. Никто из них никогда еще не был там, в этих театрах. И вопрос, который нет-нет да возникает порой: «Непонятно только, зачем мы все это сделали?» — Толик объясняет проявлением стихийно-стадного чувства.

— Это как волна. Подхватила все и понесла. Хочешь не хочешь, а я лично не жалею. Я хочу быть богатым и независимым и буду им. Непонятно, что твой брат там делает, — наступает он вдруг на жену. — Подумаешь — физикой занимается. Приехал бы сюда — может, нашел бы работу. Но ведь на такси-то он смог бы работать. Почему не зовешь его, а сама переживаешь?

— Нет, Толик, я никогда не решусь на это. Никогда. А говорю ему лишь — я хотела бы видеть тебя рядом. Но он не будет счастлив, делая то, что делаешь ты. Зачем ему все это?..

Я, Питер и Анастасия не вмешиваемся в их разговор. Мы познакомились с этой парой совсем недавно. Дело было в прекрасный теплый солнечный день моего первого воскресенья в Нью-Йорке. Юная, яркая, с нарумяненными, как у всех женщин в Нью-Йорке, щеками, так что четко выделялись скулы, делая лицо как бы худым, с болезненной бледностью, черноволосая и черноглазая девушка и немолодой лысеющий мужчина с брюшком. Они сидели за одним с нами столиком у длинной садовой скамейки, которых много на длинном деревянном променаде-помосте, похожем на палубу. Настил его шел далеко — насколько хватал глаз — в обе стороны неширокого пляжа с грязным песком, а за ним было море. Это и был тот самый Брайтон-бич, о котором говорил Питер. И вот он привез-таки всю семью и меня тоже провести день на берегу океана в то место, которое он мне хотел показать. Наши возгласы: «Анастасия», «Игорь» и «Петя» (так я шутливо называл Питера), по-видимому, привлекли внимание той женщины. Она вежливо, с извинениями спросила, не имеем ли мы отношения к русским. Мы ответили, что у нас интернационал: аргентинец, американка и русский, — и так завязалась беседа, о которой я уже рассказал.

Я узнал, что под словом «Брайтон-бич» понимается не только сам пляж, но и обширная застройка пяти-шести-этажных домов, которая простирается на большое расстояние вдоль пляжа, а в глубину — метров на триста. Глубина эта ограничена. Дальше, параллельно берегу, пляжу, идет улица под названием Авеню Прибоя. Это не очень шумная, застроенная трех-пятиэтажными домами, грязная улица, в центре которой на высоких ржавых металлических столбах проложена двухэтажная надземная дорога — сабвей: поезда к центру Нью-Йорка идут по первому этажу, а в сторону «Кони-айленд» — по второму. На этой улице много магазинов. И по-видимому, это и есть центр того поселения, которое называется «Брайтон-бич».

Узнав, кто я и откуда, Толик и Маша пошли показывать мне этот район — удивительную полу-Одессу, полупетлюровскую «вольницу», полунэпмановскую Россию, полу-Америку… То там, то здесь среди американских названий вдруг встречаются — «Булочная» или «Мясо». Прислушавшись, начинаешь различать русскую речь. Правильную, без американского акцента, который так легко появляется. Значит, люди общаются здесь только на русском. А меня уже вели в магазин под названием «Интернейшионал фуд» — что-то вроде: «Международная пища». Вошли. Там русские, скорее украинские, продавщицы продавали селедку, украинское сало, сметану, соленые огурцы, маринованные грибы. Было даже объявление: «домашние пельмени». Правда, пельмени были дорогие. Оказалось, что это предприимчивые эмигранты выписали из Москвы рецепты и сейчас солят селедку, делают балык, икру, организовали целую сеть магазинов «Международная пища».