Пиковая дама – червоный валет. Том первый
Шрифт:
«…Ежели по освидетельствовании доктором и испытании способностей мещанина Алексея Кречетова оный окажется могущим быть принятым в театральное училище, – то об освобождении мещанина сего на законном основании из теперешнего состояния предоставляется Конторе Дирекции снестись с кем следует, а между тем самого его принять с 1 наступающего марта в Театральную школу на все казенное содержание…» 10
Придирчиво изучив документ до конца, Злакоманов таки воткнул вопрос:
10
Золотницкая
– Отчего же зачислить с первого марта, голубчик? Ведь на дворе лето стоит.
– Так положено, Василий Саввич. Иначе никак невозможно-с. Все задним числом-с… Осталось только на подпись директору… и печать поставить.
– Так какого беса?… Не медли! У Злакоманова каждый час на рупь поставлен.
Туманов от Михаила Михайловича вернулся скоро, в приподнятом настроении, весь в упоительном предвкушении легких денег. Но когда он отдал копию договора попечителю и сунулся было забрать ассигнации, купец с плеча шибанул ему по пальцам.
– Ку-уды, сучонок, лапы тянешь?! Эт что, твои заработанные деньги?! Ах ты, шельмец! Рвач! Шкура драная! Ну, Гришка, я тебя выведу на чистую воду! Эй, люди-и! – пугающе выкатив глаза, гикнул по-ямщицки Злакоманов. Выходец из исконно русской семьи, где рождались цельные, крепкие телом и духом люди, он, как его отец, легко ломал пальцами рубли и рвал подковы. И сейчас, внезапно схватив висевшую на камине трехгранную кованую кочергу, он вмиг затянул ее на потной шее чиновника. – Так чьи это деньги, гнида? – не сбавляя взятой ноты, рыкнул купец.
– Ваш-ши… – насилу просипел полузадушенный ловкач.
– Ну-с, то-то, Гриша, наперед тебе наука… – Злакоманов, потемнев лицом, разогнул и бросил в камин загремевшую кочергу. – Ладныть, живи покуда… огласке ходу не дам… Но ежели вздумаешь жалиться куда, стервец, или станешь «козу» мальцу делать… Тогда держись, Григорий Николаевич… вот этими руками лично с костями перемелю и позором на весь свет ославлю. Усвоил?!
Вжавшись в кресло, с затравленным взглядом, Туманов с готовностью тряхнул щеками. Крепко проученный злакомановской «шуткой», он уже ничего не хотел.
Рассовывая по карманам деньги, Василий Саввич подмигнул:
– При ином раскладе да других речах я бы тебе и не такую колоду червонцев ссудил, Григорий Николаич… А нонче не обессудь, и пятака медного жаль. А ты еще говоришь, что на свете дураков нет. Дудки, братец, как видишь, есть. Без них жить было бы скушно. Засим прощай. Наше вам… с кисточкой.
На дорогу купец хлопнул дверью, будто хотел поставить новую, и был таков.
* * *
В пустынном коридоре, у высокого окна, на банкетке опекун усадил себе на колено Алешку, прижал по-отцовски к груди, успокоил:
– Вот и вся недолга, савояр. Поздравляю с почином. Зачислен, братец! А ты слезы лить – не дело! Сейчас Клим снесет твои вещи, куда прикажуть, угол опять же определят тебе, кровать, и заживешь, понимаешь, другим на зависть. Эх, чтоб
– Вы такой сильный, дядя Василий. Здорово вы его… – Алешка с доверительной благодарностью, как никогда прежде, посмотрел в темные глаза Злакоманова.
– А ты никак слышал? – Купец нахмурился.
– И видел… в замочную скважину, – округляя от восхищения глаза, выпалил Кречетов.
– Забудь, – недовольно буркнул в усы попечитель. – Непременно забудь. И чтобы ни-ни, никому, постиг?
Алешка, крепко краснея ушами, утвердительно кивнул головой.
– Слушай-ка. – Василий Саввич вдруг с самым серьезным, сосредоточенным видом заглянул в молодые карие глаза. – А ну, скажи мне, архаровец, токмо по совести, как есть на духу… Там, у тебя дома, мне привиделось… али ты и вправду мне язык показал?
У Алешки душа ушла в пятки. Плечи, которые держал купец, напряглись, одеревенели.
– Показал, – тихо пролепетал он и зарделся теперь уж не только ушами.
– Ну-т, ладныть, проехали. – Спасительный палец по-доброму погрозил сорванцу. – Гляди, братец, чтоб больше такого не было.
Глава 6
Театральное училище, в котором Кречетову суждено было прожить не мало, не много шесть лет, оказалось не при самом театре, а неподалеку от пристани, куда кучер и свез нехитрое добро Алексея. Злакоманов, выдав последние наставления и обещавшись «по случаю быть», укатил в экипаже, ободряюще помахав пару раз рукой. Алешка глядел ему вслед и, хотя оставался по-прежнему счастливым, из груди вырвался замирающий вздох, а в глазах появилась тоска, словно у потерявшегося кутенка. На ресницах сверкнули две крохотные росинки слез и остались там, побоявшись сорваться на щеки.
Поблескивающая на солнце лакированная коляска миновала зеленое облако каштановой аллеи и под крупный цокот тройки покатилась дальше.
Мальчик, стоявший у черной чугунной ограды училища, не сводил с нее глаз. Он облизнул ставшие сухими губы кончиком языка, в горле вновь запершил предательский ком.
– Дядя Ва-ся-а! – хрипло, внезапно севшим голосом крикнул он.
Но дядя Вася, конечно, не услышал и не повернул головы. Его «савояр» еще долго следил, как экипаж бойко взбирается по отлогому склону, к зубчатой линии горизонта, образованной из городских крыш. Алешка трудил глаза до тех пор, пока коляска не скрылась из виду, перевалив за косогор. Тогда он отвернулся и медленно, точно спросонья, огляделся окрест.
– Ишь, какой павлин стоит, в рот меня чих-пых! А ну, пшел отсель, чаво ворон считаешь? Не вишь разве, двор мешаешь убирать!
Худой, как костыль, дворник, лет сорока пяти – сорока семи, с большущими щеткой усами, в барашковой шапке при медной бляхе, в длинном фартуке из рогожи, опираясь на такую же щуплую и жилистую, как он сам, метлу, недобро зыркнул на Алексея.
– Ну, куды, куды прешь, полоротый? Да открой глаза, в ухо меня чих-пых, под ноги-то взгляни! Там же подметено… У тя что?… «Лирническая» чесотка души? Рифму, мать ее суку, вспоминаешь?