Шрифт:
Часть 4 Бася
Глава 1
С того дня прошло ни много, ни мало – три месяца, однако событий за этот срок случилось множество. Канула в невидимую глубь прошлого встреча с Марьюшкой… Горький осадок «корнеевской ночи» вычеркнул внезапный уход из театра месье Дария.
Споров и разговоров по сему событию было изрядно: чего только не рождало, не строило воображение воспитанников! Хотя правда была проста, как медный пятак, – горячий и гордый южанин Дарий, серьезно не поладив с дирекцией, вышел в отставку.
Потешные с неверием и страхом смотрели друг на
Дворник не развивал свою мысль, но и без того все было ясно… Директор Саратовского театра Михаил Михайлович Соколов не сумел сберечь подаренный судьбою бриллиант – великого мастера балетной сцены.
– Что ты хандришь, голубчик? Ты мне не нравишься последнее время. – Правое веко маэстро чуть-чуть играло, готовое лукаво подмигнуть. – Нет, нет, молчи! И не гневи Небо… Пьешь чай, срываешь аплодисменты зала и поносишь жизнь? Ведь так? Молчи! Не сметь! О, глупые мысли юности о любви! Забудь, Кречетов! Любовь – это дурь! Ловушка для непуганых идиотов, прихлопнет, и все… Работай в поте лица своего, работай и еще раз работай! Служи Театру! И благодари Бога, что тебе дарованы талант и время. Что? Сомневаешься? Ах, нет… Так знай, когда у тебя будут деньги и женщины, тебе просто некогда будет творить.
Отворачивая лицо, Кречетов начал было малосвязно говорить в свое оправдание: дескать, ему еще только шестнадцать, но маэстро, щелкая себя английским стеком по икре, перебил:
– Глупый, ты полагаешь, будешь вечно молод и свеж? Думаешь, будешь бегать, как мальчик? Дудки! Спеши жить, друг мой. Спеши к великому, к совершенству, а то опоздаешь! Иначе ценой твоему бездействию, – худая, но одновременно тяжелая рука педагога легла на плечо воспитанника, – будет холод забвения вечности. Что такое вершина Парнаса? Отточенная филигрань мастерства и славы? – сверкая глазами, воззрился на Алексея маэстро, затем порывисто выбросил руку в сторону окна и с жаром продолжил: – Видишь горизонт? Идешь к нему – он близок, идешь дальше, еще и еще, а он все одно чертовски далек. Так делай добро, верши, дерзай, только так ты достигнешь цели!
Маэстро вдруг осекся и костлявыми нервными пальцами оправил длинные волосы. По его мятежно-взволнованному, горько-радостному лицу скользнула тень какой-то недосказанной правды. Алексею показалось, что его любимый учитель в эту минуту как будто стал меньше и враз постарел на десяток лет…
– Месье Дарий! – Кречетов почтительно придержал за локоть мастера. Но тот хохотал тихим бессмысленным смехом, потирая свои сухие, узкие ладони. Не обращая внимания на Алексея, весь в себе, он прошелся по пустынному классу, пытаясь удержать неуместный смех, но потом враз стал замкнут, серьезен, как прежде, с гордо поднятой головой.
– Впрочем, своя рука – владыка, смотри, решать тебе, – через долгую паузу заключил он и, глядя в глаза растерянного ученика, уже без слов утешения, без тени снисходительной ласки добавил: – Что делать?… Я слишком симпатизирую тебе, Кречетов, чтобы быть объективным… Зато я знаю, сколь скоротечна жизнь. Да, человека трудно разложить по логике… Что там, человек изначально алогичен по природе своей, но… выжги в памяти: возвеличивший себя да и низвергнет. Я предчувствую: тебя, Алексей Кречетов, ждет венец славы, деньги и оглушительный успех, но пусть время и необходимость сделают
Напоследок маэстро перекрестил любимца, холодно погладил его по голове и, повернувшись спиной, отошел к окну.
«Этот разговор с месье Дарием случился третьего дня… – лежа на кровати в своем дортуаре, вспоминал Алексей. – А сегодня маэстро уже нет среди нас и никогда не будет. Осиротела наша потешка. Второго такого мастера не найти…»
Прошла неделя-другая в скорбном оцепенении, и когда воспитанники наконец очнулись – над всеми их мыслями витало тягостное сознание непоправимой утраты. Конечно, жизнь шла своим чередом: как прежде, топились печи, кололись дрова, в баки заливалась вода, велось хозяйство, давались уроки, воспитанники беседовали о своих насущных делах, но проявилось в их бытие и нечто новое, равнодушное блеклое, отчего, несмотря на старания наставников, в коридорах училища начинало веять упадком. Воспитанники откровенно ленились работать в классах, к занятиям готовились спустя рукава, да и самих учителей нет-нет и охватывала та же странная тоска и уныние, от которых положительно все приходило в расстройство.
Именно в это же время, с уходом маэстро, в судьбе Кречетова произошел крутой поворот. Пройдя за четыре года полный курс «тщательной дрессировки», став лучшим танцовщиком училища, уже немало блистая на сцене городского театра, Алексей тем не менее встал перед выбором: следовать ли напутствиям месье Дария либо решиться и все же перескочить на другую ступень, ведущую, по его разумению, к истинному призванию.
Между тем все обстоятельства складывались на руку Кречетову. Еще в 1829 году в северной столице было утверждено новое «Положение Петербургского Театрального училища». В сем документе основной целью ставилась подготовка не балетных, а драматических артистов. После размолвки маэстро с дирекцией оскорбленный в своих чувствах Соколов, недолго думая, решил следовать столичной директиве. У Алешки появилась нежданно-негаданно возможность покинуть балетный класс, учеба в котором без месье Дария утратила для Кречетова смысл, и заняться наконец тем, к чему так давно стремилась его душа.
Вокруг слышались возмущенные голоса мастаков и друзей:
– Опомнись, дурья твоя голова!
– Талант зарываешь!
– Господа, не болен ли часом Кречетов?
– Наша надежда, и что же?! Мальчишка! Вот, вот она, господа, черная неблагодарность!
Однако Алексей точно не слышал этих голосов. «Мир слова» очаровал его сразу, властно призвал к себе от прежнего безмолвного искусства, хотя и там он, Кречетов, мог быть первым.
По соседству с драматическим классом жили «делаши-краскотеры» – те же воспитанники училища, которым надлежало под бдительным оком первого театрального художника Журавлева обучиться декорационной живописи.
Эта удивительная атмосфера, пропитанная особым устойчивым запахом красок, желатина и лака, наполненная картонами, холстами, эскизами декораций и чертежами, очаровала жадного до всего нового Алексея и часто манила его в художественный цех.
Игорь Иванович Журавлев, сухой и высокий от природы, словно оправдывал и подтверждал свое прозвище «Журавель». Друзья-краскотеры хвастали Алешке, что их наставник учился в столице и был питомцем студии академика Антонио Каноппи – известного архитектора, живописца и скульптора. Там, в Петербурге, он в совершенстве постиг искусство создания декораций к балетным, драматическим и оперным спектаклям.