Пилот «Штуки»
Шрифт:
Американские истребители не атакуют нас, если видят, что мы направляемся к линии фронта и вступают в воздушные бои с «иванами».
Обычно мы взлетаем с Куммерского аэродрома рано утром силами четырех или пяти противотанковых самолетов. Нас сопровождают двенадцать-четырнадцать истребителей ФВ-190, несущих бомбы и в то же самое время, играющими роль эскорта. Враг ждет нашего появления, чтобы набросится намного превосходящими силами. Очень редко, если у нас есть запас горючего, мы способны проводить объединенные операции всеми подразделениями, которые находятся под моей командой, [46] но и в этом случае противник превосходит нас пять к одному! Вот уж, действительно, наш хлеб насущный заработан потом и слезами.
46
С 17.04.45 г. и до конца войны из Куммера действовало
25 апреля я получаю еще одну радиограмму из штаб-квартиры фюрера, отправленную, видимо, в совершенном смятении. Практически ничего нельзя разобрать, но я догадываюсь, что меня снова вызывают в Берлин. Я звоню в штаб Люфтваффе и докладываю, что я вызван в Берлин и прошу разрешения вылететь туда. Коммодор отказывается дать свое согласие, согласно армейскому бюллетеню бои идут вокруг Темпельхофского аэродрома и он не знает, остался ли какой-то аэродром, еще не захваченный противником. Он говорит:
— Если вас собьют над территорией, занятой русскими, мне отрубят голову за то, что я позволил вам лететь.
Он говорит, что попытается связаться с полковником фон Беловым по радио и запросит его точный текст сообщения, а также где именно я могу приземлиться, если еще смогу это сделать. В течение нескольких дней я ничего не слышу об этом деле, затем в 11 вечера 27 апреля коммодор звонит мне и сообщает, что ему наконец-то удалось связаться с Берлином и что я должен лететь туда немедленно на Хе-111 и приземлится на широкой магистрали, пересекающей Берлин, в месте где стоят Бранденбургские ворота и находится монумент Победы. Меня будет сопровождать Ниерман.
Взлет на «Хейнкеле-111» в ночное время не кажется простым делом, потому что у нас нет огней вдоль периметра, ни вообще какого-либо освещения, кроме того летное поле небольшое по размерам и с одной стороны к нему подходят довольно высокие холмы. Для того, чтобы взлететь вообще, нам приходится сливать горючее из баков, чтобы уменьшить вес самолета. Естественно, это уменьшает время, которое мы можем находиться в воздухе.
Мы взлетаем в час ночи — стоит кромешная темень. Мы летим на Судетскими горами в северо-западном направлении, в зону идущих боев. Местность под нами освещена пожарищами, горят села и города, вся Германия пылает. Мы понимаем, что не можем предотвратить этот ужас, но лучше об этом не думать. На окраинах Берлина советские прожектора и зенитки уже нацелены на нас, почти невозможно ориентироваться, поскольку город окутан густым дымом. В некоторых местах огонь пылает так яростно, что он ослепляет и на земле нельзя разглядеть никаких ориентиров, мне просто приходится какое-то время смотреть в темноту, прежде чем я вновь могу что-то видеть, но даже после этого я не могу найти нужную мне городскую магистраль. Одно пожарище за другим, вспышки орудий, кошмарное зрелище. Моему радисту удается связаться с землей, нам приказано ждать. Через 15 минут от полковника Белова поступает сообщение, что посадка невозможна, поскольку дорога находится под сильным артиллерийским обстрелом и Советы уже захватили Потсдаммерплац. Мои инструкции заключаются в том, чтобы лететь в Рехлин и оттуда позвонить в Берлин, чтобы получить дальнейшие приказания.
У моего радиста есть частота этой радиостанции, мы торопимся вызвать Рехлин, потому что наши баки почти пусты. Ниже нас простирается океан пламени, который может означать только то, что русские ворвались в город и с другой стороны, в районе Нейрюппина и для бегства открыт только узкий коридор к западу. На мою просьбу включить огни, Рехлин отвечает отказом, они боятся, что немедленно навлекут на себя ночную атаку вражеских самолетов. Я читаю им открытым текстом инструкции о нашей посадке, добавив от себя несколько не особенно вежливых замечаний. Все это все нравится мне все меньше и меньше, потому что горючее может кончиться в любой момент. Вдруг правее нас загораются скудные огни и обозначают контуры какого-то аэродрома. Мы приземляемся. Но где мы оказались? Это Виттсток, тридцать километров от Рехлина. Виттсток слушал наш разговор с Рехлином и решил включить свои огни. Через час в 3 часа утра я прибываю в Рехлин, диспетчерская которого оборудована радиосвязью. С ее помощью мне удается связаться с Берлином. Полковник фон Белов говорит мне, что мне уже не нужно следовать в Берлин, поскольку на предназначенное мне место был назначен фельдмаршал Риттер фон Грейм, с которым удалось связаться вовремя, более того, он говорит, что в Берлине уже невозможно приземлится. Я отвечаю:
— Утром я сяду на «Штуке» на этой магистрали. Я думаю, что на более легком самолете это еще можно сделать. Кроме того, мне кажется важным вывезти фюрера из этого опасного места, так чтобы он не потерял контроля над ситуацией в целом.
Фон Белов просит меня
— Фюрер принял окончательное решение. Он решил, что Берлин нужно удерживать до последнего и поэтому не может оставить столицу, ситуация в которой выглядит критической. Он уверен, что если покинет город, войска, удерживающие его, будут уверены, что он бросает Берлин на произвол судьбы и сделают вывод, что любое сопротивление бесполезно. Поэтому фюрер намеревается остаться в городе. Вам не следует пытаться попасть в город, но вы должны немедленно возвращаться в Судетенланд чтобы обеспечить поддержку армии фельдмаршала Шернера, которому приказано нанести удар в направлении Берлина.
Я спрашиваю фон Белова, что он думает о ситуации, потому что он говорит мне все это спокойно и без эмоций.
— Наше положение не кажется слишком хорошим, но наступление генерала Венка или Шернера еще может спасти Берлин.
Я восхищаюсь его хладнокровием. Я знаю, что мне делать и возвращаюсь в свою часть, чтобы продолжать боевые операции.
Шокирующая известие о том, что глава государства и верховный главнокомандующий всеми вооруженными силами Рейха мертв, оказывает на войска ошеломляющий эффект. Но орды красных опустошают нашу страну и поэтому мы должны продолжать сражаться. Мы только тогда сложим оружие, когда такой приказ отдадут наши руководители. Это наш долг согласно присяге, это наш долг в виду ужасного рока, который угрожает нам, если мы сдадимся безоговорочно, как на этом настаивает враг. Это наш долг перед судьбой, которая поместила нас географически в самое сердце Европы и которому мы следовали столетиями: быть бастионом Европы против Востока. Понимает Европа или нет ту роль, которую судьба возложила на нас, относится ли она к нам с фатальным безразличием или с враждебностью, все это ни на йоту не изменяет наш долг перед ней. Мы убеждены, что сможем высоко держать головы когда будет написана история нашего континента и, в особенности, тех тревожных времен, которые лежат впереди.
Восточный и западный фронт подходят все ближе и ближе друг к другу, нам все труднее проводить операции. Можно только восхищаться дисциплиной моих людей, она осталось точно такой же, как в первый день войны. Я горжусь ими. Самое суровое наказание для моих офицеров, как это было всегда, — когда им не разрешают лететь вместе с остальными на боевое задание. Я испытываю проблемы с моей культей. Механики сконструировали для меня оригинальное устройство похожее на дьяволово копыто, с которым я летаю. Оно прикреплено под коленом и каждый раз когда я давлю на него, то есть, скажем, когда мне нужно нажать на правую педаль, нижняя часть культи, которая только начала затягиваться, натирается так, что на коже образуется язва. Рана открывается вновь и начинает сильно кровоточить. Особенно в воздушном бою, когда мне нужно резко развернуться вправо, культя стесняет мои движения и иногда после вылета мой механик должен вытирать кровь, которой забрызгана вся кабина.
Мне вновь везет в первые дни мая. Я отправляюсь на встречу с фельдмаршалом Шернером, но хочу заглянуть по дороге в штаб-квартиру Люфтваффе в замке Херманштадтель, примерно в семидесяти пяти километрах от нас. Я лечу туда на «Шторхе» и вижу, что замок окружен высокими деревьями. В центре находится парк, на территории которого я могу, как мне кажется, приземлиться. Со мной в самолете находится верный Фридолин. Посадка проходит благополучно, после короткой остановки для того, чтобы взять некоторые карты, мы вновь взлетаем по направлению к высоким деревьям, набирая высоту. «Шторх» медленно набирает скорость, для того, чтобы облегчить взлет я выпускаю закрылки прямо перед опушкой леса. Но самолет не может подняться выше самых высоких деревьев. Я тяну ручку на себя, но у нас недостаточно скорости. Тянуть на себя бесполезно, нос самолета словно наливается тяжестью. Я слышу какой-то страшный треск. Сейчас я окончательно разбил культю, если только не хуже. Затем все вдруг стихает. Я лежу на земле? Нет, сижу в кабине, и рядом со мной Фридолин. Мы застряли в развилке ветвей на самой верхушке огромного дерева, и весело раскачиваемся взад и вперед. Все дерево шатается, наверное, удар был слишком сильным. Я боюсь, что «Шторх» сыграет с нами еще одну шутку и перевернется вверх колесами. Фридолин придвигается ближе и спрашивает с тревогой:
— Что происходит?
Я говорю ему:
— Не шевелись, или мы и все, что осталось от «Шторха», рухнет вниз.
Хвост и куски крыльев отвалились и лежат на земле. Я все еще держу в руках ручку, культя не пострадала, я ни обо что ее не ударил. Повезло! Мы не можем слезть с дерева, оно очень высокое и с гладкой корой. Мы ждем, и спустя какое-то время на сцене появляется генерал, он слышал треск и сейчас видит нас, сидящих на дереве. Он очень доволен, что мы отделались так легко. Поскольку нет никакого другого способа спустить нас вниз, он посылает за местной пожарной командой. Они помогают нам спуститься вниз по длинной раздвижной лестнице.