Пилот-смертник. «Попаданец» на Ил-2
Шрифт:
Доказательством вины подозреваемого, по постулату Генерального прокурора СССР Вышинского, было признание вины самим обвиняемым. Он называл признание «царицей доказательств». И если учитывать, что бесчеловечные пытки в застенках были официально разрешены с одобрения Самого, то органы выбивали признания. Многие ли могли устоять, не подписать фальшивые протоколы, если на их глазах пытали их собственных детей?
Ивана не били. Заставили написать, как обстояло дело – с подробностями. Во сколько вылетел, как проходил полет, где и как сбили, каким маршрутом
Иван добросовестно изложил все на четырех страницах.
Лейтенант прочитал написанное и удовлетворенно хмыкнул.
Ивана под конвоем увели в сарай.
Два дня он просидел в сарае. Кормили скудно – хлеб и жидкий чай без сахара.
На третий день его посадили в грузовик и под охраной доставили в большое село. Как он наивно полагал – в штаб авиадивизии, ведь его документы были у лейтенанта-особиста, где был указан полк.
Однако его привезли в трибунал – военнослужащие не подлежали юрисдикции обычных судов. А дальше – как в тумане, настолько сильным был шок.
Иван не чувствовал за собой никакой вины. Воевал не хуже других, в бою не трусил, нанес врагу существенный урон. А что сбит – так не его в том вина. Где истребительное прикрытие? Да и сбивали в воздушных боях не только советские, но и немецкие самолеты. Войны в воздухе без обоюдных побед и поражений не бывает.
Однако его никто не слушал. Спросили фамилию, имя, звание и тут же вынесли приговор – десять лет лагерей и поражение в правах.
Иван поверить не мог в то, что произошло. Когда конвоиры его уводили, он, обернувшись, крикнул:
– За что? В чем моя вина?
Уже в камере, когда он в горячке задал тот же вопрос сокамернику, тот сказал:
– Товарищ Сталин сказал, что у нас пленных нет, только предатели. Надо было застрелиться.
– Я же в плену не был – ни часа, ни минуты! Меня сбили!
– Уймись. Будешь шуметь и бузотерить, надзиратели тебе кости быстро переломают.
Иван замолчал и уселся в угол на нарах. Мозг отказывался верить в реальность происходящего. И обида была. За что? В чем его вина? В верности воинскому долгу? Если так разбрасываться людьми, воевать некому будет.
Вечером принесли ужин – по половинке селедки, два куска хлеба и чай. Иван уже хотел съесть селедку, но сосед остановил его:
– Не ешь, воды потом не дадут. Жаждой мучиться будешь.
Иван послушался и съел только хлеб, запив его чаем.
Ночью, когда осужденные забылись беспокойным сном, дверь с грохотом отворилась:
– С вещами на выход!
В дверном проеме стояли конвойные.
Осужденных из всех камер выгнали во двор тюрьмы и погнали на железнодорожную станцию. На грузовом пакгаузе, подальше от людей, загнали в два грузовых вагона. На них еще надпись была: «Сорок человек или восемь лошадей». Только в вагон загнали человек шестьдесят, было тесно и душно. Маленькие окна под крышей открыты, но забраны частой решеткой.
Еще при посадке, при свете прожекторов Иван заметил человека с голубыми петлицами. Знаки различия у него были сняты, впрочем – как и у Ивана. В вагоне Иван
– Летун?
– Летчик. И ты тоже? Как угораздило?
– Сбили над оккупированной территорией. Выше сказали – в немецком тылу был, стало быть – завербован.
– Сколько дали?
– Десять лет лагерей и поражение в правах.
– Еще легко отделался, могли и к стенке поставить. Меня Алексеем зовут. Старшина Скворцов – бывший, – упавшим голосом добавил он.
– А тебя за что?
– Бытовуха. Три года лагерей. Считаю – повезло. Выпил, политруку морду набил.
– На чем летал?
– На «СБ».
– А я на штурмовиках.
– Да ну? Отчаянный парень!
Алексей выматерился и наклонился к уху Ивана:
– Если таких, как ты, в лагеря, на лесоповал, мы войну проиграем.
Ивану стало горько: а ведь правда в его словах есть.
Паровоз подал сигнал, вагоны дернулись и поехали.
– Эй, у окна? Куда хоть везут?
Из-за духоты у окон люди менялись, уступая место желающим подышать свежим воздухом.
Когда поезд набрал ход, стало легче – вагон продувало сквозняком из окон.
Поезд шел, останавливаясь у каждого полустанка. То встречные воинские эшелоны пропускал, то паровоз набирал воду. Потому средняя скорость движения была невелика.
На остановках из вагона охраны выбегали бойцы НКВД, выстраивались в окружение вагонов с заключенными, выставив винтовки с примкнутыми штыками, и покрикивали на конвоиров с других поездов или ожидавших:
– Проходи, запрещено тут!
Сидевшие на узлах и чемоданах желающие уехать на восток, в тыл, смотрели на людей в зарешеченных вагонах – кто с жалостью, а кто и с ненавистью.
Когда поезд остановился на маленьком полустанке, конвоиры приоткрыли дверь:
– Берите воду.
Воду набирали в ведра из водоразборной колонны, откуда бункеровался паровоз.
Однако напиться никто не успел. Послышался рев моторов, и низко над полустанком пронеслись два «мессера». Один сбросил бомбу и угодил в вагон охраны, бомба со второго самолета упала рядом с паровозом. Из пробитого котла паровоза со свистом стал выходить пар.
Конвоиры, стаявшие у вагонов, попытались закрыть двери, но следом за первой пронеслась вторая пара «мессеров» и обстреляла состав из пушек и пулеметов. Летчики вели огонь метко, и конвоиры полегли. Кто-то из них еще стонал, подавая признаки жизни, но никто из заключенных не бросился к ним на помощь.
– Бежим, братцы! – закричал кто-то в вагоне. – Разбомбят всех сейчас к чертовой матери!
Осужденные откатили дверь грузового вагона, образовался широкий проем. Люди стали прыгать на землю и разбегаться.
А «мессеры» сделали второй заход и прошлись по вагонам пушками и пулеметами. Видимо, они приняли эшелон за воинский. Тем более что сверху видно было – все в форме. Только на петлицах формы не было знаков различия да не хватало поясных ремней – не положено.
Снарядами разворотило крышу вагона. Несколько человек упали, крича и обливаясь кровью.