Пинбол
Шрифт:
Терраса почти заполнилась, и Остен, подходя под шум аплодисментов к консоли, почувствовал себя совершенно сбитым с толку, ибо даже не представлял себе, где высматривать Лейлу. Только усевшись за инструмент и включив микрофон и усилители, он разглядел ее, сидящую в одиночестве за столиком у самого выхода. Ее телохранители, должно быть, остались снаружи. Остен поймал ее взгляд, и лицо его вспыхнуло. Он улыбнулся, и она, улыбнувшись в ответ, помахала ему, будто школьница. Он весь напрягся, во рту у него пересохло, однако он заставил себя сосредоточиться на клавиатуре, проверяя ритм, громкость
Все еще напряженный, однако уже владея собой, Остен — сначала на испанском, потом на английском — объявил в микрофон программу вечера, намеренно не упомянув о двух мексиканских песнях. Он видел, как сосредоточилась и подалась вперед, стараясь не пропустить ни слова, Лейла; на лице ее играла улыбка.
Публика снова зааплодировала, и под шумок он убедился, что в микрофон вставлен преобразователь, делающий его голос не слишком похожим на голос Годдара. Затем он начал петь. Аккомпанируя себе, он использовал все возможности, доступные «Паганини», и в то же время тщательно избегал репертуара Годдара.
Привыкшие к местным певцам-любителям и посредственным ансамблям и совершенно не подготовленные к сильному голосу и богатому звуку современного электронного органа, мексиканцы этим вечером просто обезумели от необычного исполнения хорошо известных песен. Они рукоплескали, визжали, свистели и стучали по столам; они вскакивали, садились и снова вскакивали, обнимаясь и хлопая друг друга по плечам, аплодируя Остену, словно какому-то рок-идолу. Столь бурная их реакция заставила вскоре замолчать даже группу громко разговаривающих американских туристов, которые, несмотря на полное свое убеждение, что приличный певец не станет утруждать себя выступлением в такой дыре, как «Апасионада», все же остаток представления просидели спокойно.
Пока звучала овация, Остен активировал записывающий модуль «Паганини» и настроил на две мексиканские песни, опасаясь, что, исполняя их сам, будет слишком нервничать в присутствии Лейлы. К тому времени, когда публика перестала хлопать, сухость во рту исчезла. Кровь заиграла в жилах, и он начал исполнять и петь первую песню, в любой момент готовый заглушить микрофон и, включив запись, просто шевелить губами.
Как только нежная мелодия и печальные слова "Volver, volver, volver" наполнили зал, официанты замерли на своих местах и большая часть публики будто оцепенела; некоторые мужчины и женщины напевали знакомый мотив. Остен взглянул на Лейлу, и ее ответный взгляд показался ему столь же нежным и печальным, как звучавшая песня. Воодушевленный, он почувствовал, как отходят онемевшие плечи и успокаивается напряженное дыхание. Теперь он пел легко, без усилий, голос его охватил весь спектр звуков и чувств и с любовью доносил его до самых отдаленных уголков террасы. Публика была совершенно очарована; в глазах Лейлы заблестели слезы. Когда он дошел до припева, мексиканцы, знавшие текст песни, поняли, что он написал собственные слова на испанском, и новая волна неистовой овации захлестнула террасу.
Он чуть помедлил и, не отрывая взгляда от лица Лейлы, заиграл "El Rey", так же хорошо знакомую публике, как и первая
Публика рукоплескала, а несколько молодых людей взобрались на подиум, чтобы разглядеть консоль. Остен выключил инструмент и встал. Разгоряченный, весь в поту, он проложил себе дорогу сквозь благодарную толпу к Лейле.
Разрумянившаяся и возбужденная, чуть ли не ликующая, она выглядела очень соблазнительно в белом крестьянском платье со шнуровкой и, протягивая руку Остену, потянулась к нему всем телом.
— Слушая вашу игру и пение, я почувствовала себя так свободно!
Он крепко сжал ее руку, стараясь защитить от толпы, напиравшей на них с выражениями благодарности за выступление. Затем он вывел ее из-за столика и увлек в отгороженную часть кафе, закрытую на ремонт. Он прихватил для нее стул и поставил его рядом с пыльным верстаком. Она села, а он прислонился к верстаку. Они смотрели друг на друга, и между ними словно пробегали электрические разряды. Ее присутствие было для него таким привычным, как будто они уже давным-давно были вместе.
— Я рад, что вы пришли, — наконец произнес он.
— Я тоже рада, — взволнованно отозвалась она.
С трудом сдерживая себя, он шагнул к ней. Она поняла его намерение, но не шевельнулась. Он сделал еще шаг, и глаза ее вспыхнули.
— Телохранители? — хрипло проговорил он.
Движением головы она показала, что стражи остались в холле. Он нежно сжал ее ладони. Они показались ему холодными. Она встала, и он увидел, что губы ее трепещут. Он положил руки ей на плечи и притянул ее к себе.
— Я люблю… я полюбила твой голос, — прошептала она; глаза ее были у его губ.
— Я люблю тебя, — сказал Остен, лицом зарываясь в ее волосы. Ощутив, как напряглось тело женщины, он испугался, что она может отпрянуть, и бормотал слова, способные удержать ее: — Скажи мне, что ты думаешь?
— О чем? — спросила она; ее руки невесомо покоились на его плечах, она все еще не решалась обнять его.
— О чем-нибудь. — Близость его лица к ее шее заставила Лейлу вздрогнуть. — О моих песнях.
— Спасибо за то, что пел их для меня. Ты заставил меня плакать.
Его руки скользнули по ее спине и застыли на бедрах.
— Ты был таким… вдохновенным, — сказала она, пропуская его волосы между пальцами. — В лучших музыкальных традициях. — Она вздохнула, когда он поцеловал мочку ее уха и сильнее прижал к себе. Лейла прильнула щекой к его щеке.
— Чьих традициях? — прошептал он, прижимаясь к ней бедрами и втискивая меж ее ног колено. Она застонала и отшатнулась. Он нежно потянул ее к себе.
— В традициях лучшего, — шепнула она в ответ. — Ты настоящий певец. Не хуже любого из признанных. — Свои слова она перемежала поцелуями. Она целовала его в лоб и в щеки, но все еще избегала губ.
— Мне много раз говорили, что я слишком подражаю ему, — прошептал Остен.
— Ну и что? Ты сильнее его. — В следующее мгновение она обхватила его голову руками и притянула к себе. Глаза ее закрылись, уста похолодели, она целовала его в губы, и он задыхаясь отвечал.