Пионеры, или У истоков Сосквеганны (др. изд.)
Шрифт:
— Но куда же он уедет? Ты забываешь Луизу?
— Нет, я не забываю Луизу, — сказала Елизавета, снова поджимая свои хорошенькие губки. — Помнишь, Эффингам, мой отец говорил, что я им командую и буду командовать тобой. Вот я и хочу испытать свою власть.
— Сделай одолжение, милая, но только не к ущербу всех нас, не к ущербу твоей подруги.
— Почему вы знаете, сэр, что это будет к ущербу моей подруги? — спросила Елизавета, ревниво глядя ему в лицо, на котором, впрочем, не заметила ничего, кроме выражения искреннего недоумения.
— Как
— Наш долг бороться с нашими чувствами, — возразила она, — и у нас нет причины опасаться, что Луиза окажется слишком слабой для этого.
— В чем же, однако, заключается твой план?
— Мой отец выхлопотал для мистера Гранта место пастора в одном из городов на Гудзоне. Там он может жить спокойно, а его дочь найдет там общество и знакомства.
— Ты удивляешь меня, Бесс! Я не знал, что ты обдумала все так хорошо.
— О, я обдумала гораздо основательнее, чем вы воображаете, сэр, — сказала жена, лукаво улыбаясь.
Эффингам засмеялся. Они дошли до цели своей прогулки, и разговор перешел на другую тему.
Место, где они находились, было той самой площадкой, на которой так долго стояла хижина Кожаного Чулка. Площадка была очищена от обломков, выровнена и выложена дерном, который прекрасно прижился благодаря дождям и одевал ее густым газоном. Ее окружала каменная ограда с калиткой, в которую они вошли.
Они увидели, к своему удивлению, «ланебой» Натти, прислоненный к ограде. Гектор и сука лежали на траве. Сам охотник лежал на земле перед надгробным камнем, отодвигая рукой высокую траву, заслонявшую надпись.
Оливер и Елизавета неслышными шагами подошли к Натти, который не заметил их появления, всматриваясь в надпись и моргая глазами, точно что-то мешало ему видеть. Наконец, он медленно встал и произнес вслух:
— Так, так, могу сказать, хорошо устроено. Похоже, что тут что-то написано, но мне не разобрать. Вот трубка, и томагавк, и мокассины вышли очень хорошо, очень хорошо для человека, который, пожалуй, и не видывал их никогда. Ох-хо-хо! Вот они лежат здесь рядом, успокоились, наконец. Кто-то меня уложит в землю, когда придет мое время?
— Когда наступит этот печальный час, Натти, найдутся друзья, которые отдадут вам последнюю почесть, — сказал Оливер, тронутый словами охотника.
Старик повернулся, не выражая никакого удивления, так как усвоил в этом отношении индейские привычки, и провел рукой по лицу, словно стирая с него выражение печали.
— Вы пришли посмотреть могилы, детки? — сказал он.
— Я надеюсь, что все устроено, как вы хотели? — сказал Эффингам. — Ваш голос в этом случае имеет наибольший вес.
— Ну, я ведь не привык к богатым могилам, — отвечал старик. — Мой вкус тут не много значит. Вы положили майора головой к западу, а могикана к востоку, да?
— Да, как вы хотели.
— Так и следует, — сказал охотник. — Но прежде, чем я уйду, мне хотелось бы знать, что тут говорится людям, которые слетаются в эту страну, точно голуби весной, о старом
Эффингам и Елизавета были поражены необычайно торжественными манерами Кожаного Чулка. Приписывая это окружающей обстановке, молодой человек подошел к памятнику и прочел вслух надпись:
— «Памяти Оливера Эффингама, эсквайра, майора 60-го пехотного полка. Утро своей жизни провел он в почете и богатстве, но закат ее был омрачен бедностью, одиночеством и болезнью, которые облегчались только нежной заботливостью его старого, верного и искреннего друга и помощника Натаниэля Бумпо».
Кожаный Чулок вздрогнул при звуках своего имени, и радостная улыбка осветила его старческие черты.
— Вы это сказали, молодец? Вы вырезали имя старика на этом камне, рядом с именем майора? Спасибо вам, детки! Это была добрая мысль, а добро дорого для сердца, когда жизнь уже подходит к концу.
Елизавета отвернулась, скрывая слезы. Эффингам, с трудом подавив волнение, ответил:
— Оно вырезано на этом камне, но его следовало бы написать золотыми буквами!
— Покажите мне мое имя, молодец, — сказал Натти с наивным восторгом. — Покажите мне мое имя, которому досталась такая честь.
Эффингам положил его палец на имя, и Натти с глубоким интересом обвел очертания букв, а затем встал и сказал:
— Это хорошо, и добрая мысль, и добрый поступок! А что вы написали о краснокожем?
— Слушайте, я прочту: «Этот камень поставлен в память индейского вождя племени делаваров, который был известен под именем Джона могикана»…
— Могикана, молодец! Они называют себя могиканами.
— …«и Чингагука»…
— …гач, малый, гачгука! Чингачгука! Значит это: Великий Змей. Имя нужно поставить правильно, потому что индейские имена всегда что-нибудь обозначают.
— Я велю исправить…«он был последним представителем своего племени, обитавшим в этой стране. О нем можно сказать, что недостатки его были недостатками человека, а доблести — доблестями индейца».
— Вот это верно, так верно, мистер Оливер! Ах, если бы вы знали его, как я, в цвете лет! Если бы вы видели его в той самой битве, когда ирокезы схватили его и уже привязали к столбу, а старый джентльмен, который покоится рядом с ним, выручил его. Я разрезал веревки и дал ему мой томагавк и нож, потому что ружье было всегда моим любимым оружием. И как же он действовал ими! Когда я встретился с ним вечером после погони, у него было тринадцать скальпов мингов. Не дрожите, мадам Эффингам, ведь это все были войны! А теперь, когда я смотрю с вершины холма, откуда я мог насчитать иногда до двадцати огней в лагере делаваров, мне грустно думать, что здесь не осталось ни одного краснокожего, разве забредет иногда какой-нибудь пьяница из онеидцев или из тех полуиндейцев, что живут на берегу моря и, по-моему, даже не могут называться индейцами, потому что они ни рыба, ни мясо, ни белые, ни краснокожие… Но пора мне, пора! Время пришло, и я ухожу…