Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
Шрифт:
— Я видел силуэт вашей головы. У вас роскошные волосы…
— Д-да, многие находят это, — ответила незнакомка томным, слабым голосом, ставшим теперь похожим на замирающую соловьиную трель.
— Вы дремлете, дорогая?
— Кажется… Такая сладкая усталость!
Вдруг она встрепенулась.
— Знаете ли что, милый? Уходите! Уходите, чтобы ничем случайно не осквернить этот золотой сон! Величайшее мгновение моей жизни. Мое счастье!
Она поцеловала меня в лоб.
— Прощайте! Помните: я вас благословляю, мой такой великолепный, великодушный и щедрый черт с копытами!
В коридоре я посмотрел на часы. Два. Пора. Можно выходить.
Подойдя к зеркалу, тщательно причесался и, взявшись
И тут только заметил в зеркале то, что пронзило меня до пят холодным, мертвящим ужасом: высокий в шляпё и коренастый в котелке стояли прямо за моей спиной.
После Урала Медведеву пришла мысль — написать домой письма и бросить их в окно. Сказано — сделано. Я разорвал на узкие ленты очень пестрый носовой платок, написал на папиросных коробках коротенькое извещение о своей судьбе, адрес матери и приписку: «Товарищ! Невинно осужденный просит тебя запечатать это письмо в конверт и послать по прилагаемому адресу!» Я бросил три таких «письма» — днем, когда вагон проходил мимо сторожки, где на скамеечке сидела семья дорожного обходчика, вечером на переезде, где за опущенным шлагбаумом ждал молодой велосипедист, и ночью, — бросил пакет прямо на голову железнодорожнику, который простукивал колеса.
И все три письма дошли! Вот доброе сердце и политическая зрелость советских людей: самая яростная пропаганда лжи и зла не смогла заглушить в советских людях разум и человеческие чувства добра и справедливости. А ведь они рисковали своей собственной свободой и благополучием семей.
Опутанная колючей проволокой, усыпанная солдатами, освещаемая прожекторами, наша тюрьма на колесах тяжело тащится среди привольных сибирских полей и лесов. Но путешествие наше не похоже на развлекательное: день и ночь на каждой остановке солдаты вооружаются огромными деревянными молотами и тщательно, доску за доской, простукивают стены и пол вагонов. Неужели мы смогли бы бежать? Как можно проделать дыру в прочной обшивке? Чем? Грязными пальцами?
На маленьких станциях днем устраивалась кормежка и пересчитывание — процедура нелегкая в такой тесноте. Попутно производился обыск.
Лежа на грязной соломе, я закрываю глаза и слушаю размеренный стук колес, уносящих меня все дальше и дальше на восток, от семьи, в неизвестность. Я еду в ту самую Сибирь, где мне предстоит отбыть двадцать четыре года заключения и ссылки…
Но… Я на боевом посту. В моей груди — залог бессмертия. Я должен оказаться достойным своей судьбы. По-солдатски ей отвечаю: «Служу Советскому народу!»
Большая станция. Их было много и раньше. Но на этот раз нас завозят далеко на запасный путь. Бесконечные часы ожидания. В чем дело? Утро переходит в жаркий день, крыша накаляется, в стоящем на месте вагоне — ад: мы сидим, молча истекаем потом. Это напоминает мне Африку. И я не могу не улыбнуться: неужели и она была? Ложь! Сон! Обман самого себя! Но нет: на мне защитного цвета рубаха, купленная в Туггурте, на границе Сахары. Африка действительно существует, и я не один раз ступал на ее горячую землю!
Ах, как это было давно… Как давно…
И вдруг двери во всех вагонах разом ползут вбок. Солдаты снизу орут: «Выходи! Живо!»
Кругом лай. Псы рвутся на нас с поводков.
Приехали!
Мы в Красноярске!
Наша колонна медленно бредет по пыльным улицам. Солдаты по очереди перебегают вперед, ложатся на живот и наводят на нас длинные скорострельные автоматические винтовки. Но прохожие идут мимо, даже не повернув головы, дети не прекращают веселой игры: это — советские прохожие и советские дети, они здесь давно привыкли к бесконечным колоннам заключенных.
Деревянные домишки кончаются, перед нами длинный и высокий забор, поверху опутанный колючей проволокой. Сторожевые
Ворота раскрыты. Толпятся начальники, стрелки, собаки. Сквозь ворота видны ряды деревянных бараков. Медленно колонна втягивается внутрь вот еще одна роковая черта пройдена.
Я в сибирском исправительно-трудовом лагере.
Глава 11. На север!
Странное дело: в первую же минуту я едва не был убит! Сразу же за воротами ряды распались, и колонна превратилась в толпу. В этот момент я увидел на внутренней распаханной дорожке новенькую эмалированную кружку. Какая радость! Кончилось хлебание сладкого чая из глиняной миски, липкой от толстого слоя грязи и воняющей рыбным супом! Мгновенно я забываю о дощечке с надписью, делаю шаг на дорожку и наклоняюсь к кружке. Где-то далеко хлопает выстрел, и пуля дергает меня за кепку.
— Назад! Назад!
Меня тянут за куртку, и вот я уже стою среди товарищей с кружкой в руках. По рукам ходит лондонская кепи с красноярской дырой от пули. Так началась моя лагерная жизнь — существование среди ежеминутно подстерегающих опасностей. Как в африканских джунглях! Здесь зевать нельзя, иначе пропадешь! Каждый день такой жизни — это остервенелая борьба за возможность дожить до вечера, и таких трудных дней будет немало — семь с половиной тысяч…
Среди нас с независимым видом шмыгают странные люди. Я узнаю их черное обмундирование. И отталкивающие хари. Это — уголовники с небольшими сроками. Оказывается, здесь они — лагерная обслуга, наше ближайшее начальство, наше проклятие — нарядчики, самоохрана, повара, каптеры, хлеборезы. Вагонные старосты получают бумагу с карандашами и распоряжением срочно составить списки людей своих вагонов с указанием фамилии, имени, отчества, года рождения, статьи, срока, начала срока и конца срока. Мы узнаем, что отныне каждый из нас — зека, а все вместе мы зека-зека, а это означает, что при разговоре с начальством мы должны называть себя и с ходу тараторить все вышеуказанные сведения в вышеуказанном порядке. На предстоящие два с половиной десятилетия это будет моей визитной карточкой. Медведев ведет нас в пахнущий клопами барак, где каждый получает место на нарах. Паша Красный выдает хлеб и сахар. Я переписываю людей и затем нахожу переписчиков из других вагонов. Мы соединяем свои по вагонные списки в один общий этапный список. Он поучителен.
Помимо служебных вагонов наш поезд состоял из пятидесяти теплушек. В каждой было напичкано по семьдесят пять заключенных. Все они — так нас теперь называют — контрики, или пятьдесят восьмая (по номеру статьи Уголовного кодекса, которой карается антисоветская деятельность). Болтунов, то есть осужденных по пункту десятому (антисоветская агитация, срок до десяти лет), немало, но основная масса — тяжеловесы со сроком от пятнадцати до двадцати пяти лет, — вооруженные повстанцы (пункт первый), шпионы (шестой), диверсанты (седьмой), террористы (восьмой), и у всех пункт одиннадцатый — членство в контрреволюционной организации или семнадцатый — соучастие: — они увеличивают тяжесть преступления и удлиняют срок. Средний срок, по нашим грубым подсчетам, двенадцать лет, потому что на десять заключенных приходилось три с пятилетним сроком, три — с десятилетним, два — с пятнадцатилетним и один — с двадцатилетним. В поезде, на котором мы приехали, было 50 вагонов, в каждом вагоне 75 человек.