Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
Шрифт:
Вдруг больной наклоняется вперед и вываливает ком в рот Шимпа. Тот вздрагивает, открывает обезумевшие глазки, из которых бегут крупные слезы, хочет встать и бежать в амбулаторию. И не может: это сверх его сил. Рвотный толчок заставляет выплюнуть купленную мокроту на пол.
— Шимп! В амбулаторию! Комиссия ждет! — кричит из дверей санитар.
Шимп рукавами утирает слезы и пот и жалобно хнычет. Потом встряхивает головой и с видом отчаянной решимости опять становится на колени, закрывает глаза и раскрывает рот. Проходит минута, Шимп открывает глаза.
— Ну, что же ты, гад?
Умирающий насмешливо
— А деньги? Давай опять пятьдесят рублеві Здеся бесплатно плююся я, а тебе за плевок положено платить! Понял?
Зрители хохочут: здорово дохлик разыграл Шимпа!
Вова вынимает деньги, и всё повторяется снова. Но в момент, когда мокрота получена, и насмерть побелевший Шимп опять делает рвотное движение, два уркача вонзают ему под ногти грязные иголки. Этот отвлекающий прием действует: с выпученными глазами Вова летит в дверь.
Счастливый этап ему обеспечен!
Двадцать первое августа сорокового года. Холодный рассвет. Ледяной ветер крутит мелкие сухие снежинки. На черное поле близ железнодорожного состава выведены и посажены на мерзлую землю пятьсот этапников — безногих, безруких, туберкулезников, тридцать два душевнобольных, приведенных прямо из изолятора, несколько ослепших, сотни полторы раздутых сердечников. Все одеты в дырявые лохмотья, все без вещей: их добро уже погружено на платформы. Они сидят на корточках и издали похожи на кучки навоза, с начала зимы вывезенного на поле добрым хозяином. Тишина нарушается кашлем, стонами, подвыванием ветра и лаем сторожевых псов, рвущихся с цепочек конвойных солдат. Идет бесконечная проверка документов и людей. Час за часом. Сидя на земле, продрогшие больные водят синими носами то вправо, то влево, и тоскливо наблюдают, как медленно уменьшается гора конвертов на столах лагерного начальства и как она растет на столах конвоя. Вот взят последний конверт. Вызов. Хриплый ответ — фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок, начало срока, конец срока.
Всё.
Люди поворачивают головы к железнодорожным путям. Около открытых платформ движение: солдаты лезут на них и еще раз осматривают. Сейчас начнется посадка.
В этот момент к этапу подъезжает всадник. Закрывая лицо от режущего ветра, он кричит:
— Эй, заключенные! Я начальник оперчекистского отдела. Задаю вопрос. Этап, слушай! Есть у кого претензии?
Всадник дергает поводья, и лошадка крутится меж рядов серых куч навоза.
Молчание.
Мгновенная мысль меня пронизывает: возможность задать вопрос Судьбе! Это случается в жизни не часто!
Я поднимаюсь и сквозь ветер кричу:
— Есть! У меня претензия!
Пятьсот голов поворачиваются в мою сторону. Начальник дает шпоры и скачет ко мне. Вот он уже надо мной, наезжает лошадью:
— Ну, чего тебе?
Сотни людей напрягают уши. Кашель и стоны стихают.
— Я хочу остаться в Норильске и строить завод. Я врач и по состоянию здоровья годен для такой работы.
Целую минуту пораженный начальник смотрит на меня с высоты, потом низко наклоняется и говорит негромко:
— Вы с ума сошли?! Вам дается жизнь, тепло, свет! А Вы… Эх… Радуйтесь, что попали в такой счастливый этап! Радуйтесь!
Дает шпоры и скачет прочь.
«Ответ Сфинкса получен, — думаю я. — Теперь все сделано — и за, и против. Эдип
Год назад нас везли в Норильск в солнечный прохладный день. Мне было не холодно, — лондонский костюм и швейцарская спортивная куртка делали свое дело; вдобавок на плечи я набросил вывезенный из Шотландии плед. На середине пути мы разошлись с встречным поездом: на платформах лежали оборванные люди, плоские, бесформенные и безликие. Казалось, везут небрежно накиданный мусор. На разъезде оба состава остановились рядом.
— Кто вы? — крикнул я тем, кто был на ближайшей платформе.
Одна тощая фигура поднялась. Она была похожа на художественно сделанное пугало для птиц. Покачиваясь и неуверенно балансируя палками рук, фигура с серой лепешкой вместо лица долго беззвучно смеялась беззубым ртом, потом сипло каркнула:
— Мы были такими, как вы, а вы будете такими, как мы…
Пугало шлепнулось в общую кучу, но с усилием подняло лицо-лепешку над бортом платформы, просипело «Ха-ха!» и окончательно растворилось в груде мусора. Лязгнули вагоны, поезда тронулись и разошлись.
Теперь и мы возвращались такими же переработанными, размолотыми в муку для удобрения тучных полей Родины.
Берег Енисея. Солнечный, холодный и ветреный день. К этапу подходит молодцеватый розовомордый парень в белом полушубке и ремнях. Это — начальник конвоя.
— Заключенные, слушай предупреждение. Сейчас вас посадят в баржу, которую катер поведет на буксире в Красноярск. Когда вы войдете в трюм, двери будут заперты и запломбированы. При первом признаке неповиновения баржа будет отцеплена и потоплена вместе с этапом. Все слышали меня?
Глухое движение по рядам.
— Слышали…
— Всё поняли?
— Поняли…
Женщин запирают в маленькую надстройку на корме, мужчин спускают в большой трюм на носу. Мельком я вижу на палубе отъезжающих стрелков, их жен и детей, запас дров и провизии, большую кухню в специально выстроенной будке. Но разглядывать некогда, моя очередь. Переступаю через край трюмного люка, вхожу на скользкий трап и спускаюсь в душную тьму. Потом сзади слышу крик:
— Все вошли, товарищ начальник!
И лязг запираемых дверей.
С Норильском кончено. Начинается счастливый этап.
Теперь совершенно явственно я слышу роковой рев пучины. Я вступил в нее… Подхвачен течением…
И, наконец, стремительно несусь в Неизвестное…
Глава 2. Запечатанный ковчег
Трюм представлял собой помещение в виде треугольника. Вершина его слегка усечена. Там, за железной переборкой, якорный ящик: в нем лежат обледенелые ржавые цепи двух якорей. Представляете себе сцену Художественного театра во время постановки пьесы Горького «На дне»? Сатина, Барона, Татарина, еще двух-трех человек, их бутафорские вещи? Ну, а теперь представьте, что нары сплошные и в три яруса, а людей около двухсот — Сатин на Сатине, Барон на Бароне: все ползают по нарам во мраке, как обезьяны в дебрях тропического леса; что тряпье и мешки этих двухсот людей гроздьями и рядами висят на гвоздях и медленно покачиваются или кучами лежат по внутреннему краю нар, чтобы уберечь ноги от обледенелого железа бортовой обшивки.