Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Быстролетов Дмитрий Александрович

Прошло полчаса. Девушки тихонько говорили и смеялись. Раз или два Изольда привлекла к себе Камиллу.

Я терпеливо ждал. Еще час. Еще. Где-то далеко в городе башенные часы пробили полночь. Изольда встала. Блеснули пряди пепельных волос. Взяв Камиллу под руку, она направилась к выходу. Запомним время — 12:05. Потом будет нужно… И в это мгновение, готовясь следовать меж деревьев за девушками, я заметил грузную фигуру, приподнявшуюся из-за куста прямо за спиной сидевших.

Тяжело дыша, как разъяренный бык, господин Фишер прокрался мимо…

Я прижался к дереву. Пропустил всех — впереди нежная парочка влюбленных, за ними, крадучись и перебегая к темным сторонам — отец, а далеко позади, тоже прижимаясь

к стенам — я. У подъезда особняка Фишера девушки обнялись, Камилла вошла к себе, Фишер спрятался в тени соседнего дома. Изольда прошла мимо меня, я мог бы коснуться ее рукава, но не сделал этого: можно было испугать неосторожным словом, восстановить против себя. К чему спешить?

Вернувшись к себе, я сел в кресло и опустил голову на руки, а когда поднял ее, улыбаясь, — на востоке горела розовая заря.

— Мисс Оберон?

— Да. Что угодно? — металлический голос звучит холодно и высокомерно.

— Немного: хочу спросить, какой коктейль вы пьете. Я занял для вас место и жду.

— Повесьте трубку. Я не люблю таких шуток.

— Это не шутка, Изольда, это — жизнь. Через минуту вы сами попросите меня не вешать трубку. Не торопитесь: мы начали разговор, от которого многое будет зависеть в вашей жизни. Сейчас вы пожелаете увидеть меня. Место: кафе отеля Штейнер. Как вы сами знаете, это — бастион буржуазной респектабельности. Теперь четыре часа дня, до файф-о-кло-ка еще далеко. Нам никто не помешает: в зале сидят еще две пары, без сомнения, фрау коммерциенрат и фрау обер-директор со своими жиголо. У дверей вытянулся седой господин обер, надменный, как английский лорд. Я устроился в угловой ложе. Все это я вам наговорил, Изольда, чтобы дать время успокоиться и правильно оценить положение. Теперь, однако, примечайте каждое слово. Вы узнаете меня по томику Верлена в руках. По томику Верлена! Вам это ни о чем не говорит?

— О, многое: я вижу, что вы болтливый наглец.

— И только? Тогда я открываю книгу и начинаю читать вам кое-что, касающееся нас обоих. Слушайте.

И я вдохновенно декламирую бессмертные строфы маленького шедевра из цикла «Parallelement»:

Тринадцать лет меньшой, другая старше вдвое, И обе в комнате живут и спят одной. То было в сентябре вечернею порой. Румяны и свежи, как яблочко душисто-золотое, Они сняли с себя прозрачно-кружевное Стеснявшее белье, слегка струящее амброй. Вот вьется юная пред старшею сестрой, А та целует грудь ее и тело молодое. Затем к бедру припав и возбуждаясь боле, Безумней становясь, устами поневоле Припала в тень под светлое руно, Касанью пальчиков в такт вальса отдаваясь, В движенье трепетном слились они в одно. Алела юная, невинно улыбаясь.

Закончив, любезно спрашиваю:

— Что вы теперь скажете?

Короткая пауза. Потом голос, звенящий, как удар шпаги:

— Немного. Я вижу, что вы исключительный негодяй.

— Повесить трубку?

— Нет, к чему же! Я не избегаю опасности, иду прямо на нее. Делайте свое дело до конца. Итак, это шантаж. Ну, и что же вы требуете от меня?

— Внимания.

Я помолчал, снова давая ей время успокоиться и собраться с мыслями. Потом призвал на помощь всю свою силу воли, весь актерский дар и заговорил негромко, мягко, с ласковой убедительностью:

— Я все понимаю: вашу враждебную настороженность и неловкость этого разговора

и мое положение человека, напрашивающегося в друзья. Но поймите же и вы меня. Мною движут две причины. Первая — это глубокое уважение к вам, симпатия и, главное, понимание. Существуют вещи, о которых порядочные люди не говорят… или говорят намеками. Но ее нужно понимать, эту недоговоренность, вызванную деликатной бережливостью чужой души. И своей, быть может. Вы поняли меня грубо и плоско, очень односторонне, только в отношении себя. Но я говорил не только о вас, вспомните-ка получше. Напомню мои слова: «Открываю книгу и начинаю читать кое-что, касающееся нас обоих — и вы поймете меня глубже». Так неужели же «шантаж» — это все, что вы сумели понять? Стыдитесь!

После долгой паузы дрогнувшим голосом она спросила:

— Что же вы предлагаете? И в чем заключается вторая причина необходимости нашего разговора?

— Я предлагаю помощь, союз против человека, который может сегодня же нанести вам тяжелый удар в спину. Слушайте внимательно. Вчера, в пять минут после полуночи, четыре человека вышли из Ригерова парка.

На этот раз молчание длилось долго, нарушаемое лишь легким шорохом в телефонной трубке. Наконец глухо прозвучал желанный голос:

— Кто был четвертым?

— Господин Фишер.

— Боже…

Ну, наконец-то! Только бы не упустить теперь… Один ложный шаг и… Не спешить, не переиграть роль друга — это может оскорбить… Меньше любопытства… Больше безразличной вежливости, внимания…

Я быстро прошел в бар и сгоряча выпил два стаканчика бренди. Поправил галстук. Вернулся в кафе, заказал скромную чашечку кофе, развернул книгу и стал ждать.

Казалось простым сыграть роль ложного друга, и вот Изольда опустилась в кресло напротив и склонила бледное лицо над рюмкой Prince of Wales, изредка вскидывая глаза, синие-синие и сверкающие, как у зверя. И я уже не играю роли, но как-будто наклонился над примятым цветком, мучительно боясь повредить его неловким прикосновением и страдая, и любя за хрупкую беззащитность. Кто знает, может быть, в те минуты и не было никакого плана, никакой ловли, и лишь сила любви сладкой волной несла меня вперед и вверх. «Она поймет: у нее одухотворенный и чистый лоб, в лице высокая интеллектуальность… Она еще не любила, и ее, конечно, тоже никто не любил мужской, сильной и волевой любовью, перед которой модный порок должен пасть. Падет непременно!»

Мы разом подняли глаза, и было в моем лице что-то такое, что заставило Изольду вздрогнуть и смутиться. И я смущенно молчал, с нежностью наблюдал за ней, думая: «Она невинна… Теперь узнает, что такое любовь!»

— Не желаете ли закурить? — спросила девушка, чтобы скрыть неловкость. — Попробуйте мои сигареты, мне их недавно прислали из Англии.

Она протянула свой портсигар — стильный, кованный вручную из темного золота. На внутренней стороне крышки черной проволокой была сделана надпись, — я успел прочесть ненавистные слова, поразившие меня и ставшие потом проклятием всей моей жизни: «I am loving you only and all my other loves are but nothing» — «Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто»…

Я поправил рукой воротничок, казалось, что он стал вдруг нестерпимо узок. Все кончилось, не начавшись…

— Как вы находите табак?

— Удивительно свежий аромат.

«Значит, я остановился перед тем, что уже давно прошло чужие руки? Или не понял надписи? Ведь это возможно, конечно, вполне возможно!»

Будто случайно, я уронил сигарету.

— Ах, как жаль!

— Возьмите другую.

— Благодарю вас.

— Что с вами? Дурно?

— Бывает иногда. Сердце. Не обращайте внимания. Какая странная надпись, Изольда. Извините, что я прочел и говорю об этом, но ведь она, надо полагать, и не предназначалась для хранения в тайне?