Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
— Я… тебя… как стукну… так перевернешься… — сипит раздутый отечник соседу, высохшему, как мумия. Тот бешено скрипит зубами:
— Задушу… зарежу…
Но такие чувства для обоих — непосильная нагрузка. Сидя на нарах, оба начинают покачиваться, подпирают себя обеими руками, качаются больше и больше, и вдруг валятся один на бок, другой на пол. Они лежат как связка лохмотьев и швабра. Минуту молчат и не двигаются, потом начинают шевелиться. Бормочут:
— Мозги… полетят…
— Кишки… выпущу…
Но чуткое ухо Петьки не пропускает ничего.
— Эй вы,
Курносый Петька добродушно поднимает лежащий на нарах живой скелет и даже ставит его в очередь. Потом наклоняется к лежащему на полу отечнику. Петька сидит за хулиганство, и чтобы не работать на морозе, два года тому назад сам себе отрубил пальцы на правой руке, но неудачно: топор в левой руке после первого удара скользнул и отрубил не только четыре пальца, но и кости кисти до запястья: остался один средний палец. От ежедневного упражнения он потолстел и вытянулся, и рука, если глядеть на нее от плеча, превратилась в постепенно суживающееся орудие или оружие, смотря по надобности, страшное по силе и ловкости приспособление, когда нужно — похожее на стальной крюк, а когда требуется — на гибкий розовый хобот. Этим рукопальцем Петька поднимал у нас за шиворот мертвых, а в Мариинском распреде за трешку обслуживал набожных сектанток, которые сожительство с мужчиной почитали за грех, а на услуги розового хобота решались — ведь в святых книгах это не запрещено. Порывшись в груде тряпья, Петька выпрямился и вытер руки о штаны.
— Доктор, а доктор! Пойдите сюда! Второй боец обратно помер!
Дожевывая кашу, я подхожу.
— Это который поднял шумок. Психанул и задрал копыта. И завтрак даже не получил!
Услышав последние слова, очередь заволновалась:
— Мне ту порцию… Я с ним дрался…
— Чего это как раз тебе? Гад! Делить на всех!
— На всех! На всех!
Еле двигая ногами, больные повернулись спиной к дяде Васе и бочкам с едой и толкутся около меня, Петьки и трупа: им кажется, что именно здесь я сейчас начну делить на двести ртов оставшуюся неполученную одну порцию.
— Как вам не стыдно! Тише! Тише!! Вас двести человек, а завтрака — два черпака! Чего делить? Получите по чайной ложке и все! По местам! Живо! Раздача продолжается!
Шум стихает так же внезапно, как начался: больные уже забыли о мертвом и спешат получить свою порцию. Но никто не интересуется своей миской, все с острой завистью заглядывают в миски соседей.
— Иванову-то какой лист достался… как кочан…
— И резать на кухне не умеют… Собаки…
— А раздатчик… Тоже… Тварь…
Все роздано. В темном бараке дружное чавканье: двести человек жадно и молча жуют капусту. Буся и Петька тащат в морг не вовремя психанувшего бойца.
Вдруг в тишине раздается протяжное:
— А… а… а…
Из темноты жалобной трелью вьется тоненький, слабенький голосок.
— В чем дело? — строго спрашивает дядя Вася и снимает железные очки и белый халат: он роздал больным не только суп и кашу со сливочным маслом, но и по котлетке из сырого Мяса весом в 50 граммов, и разлил по стакану горячего
Страна, истекающая кровью на тысячекилометровых фронтах от Белого и до Черного моря, не взирая на недоедание рабочих на военных заводах, все-таки отпускала мясо и молоко заключенным, судя по приговорам — своим врагам. Голодный дядя Вася эту фантастическую еду раздавал с торжественным благоговением, движением священника, творящего причастие. Теперь он кончил и вытер пот со лба с некоторым облегчением: запах мяса и молока мучительно щекотал ноздри. — Так в чем дело, спрашиваю?
— А… а… а… Я спрятал окурок… под тюфяком… думал закурить после завтрака… А кто-то… его… украл…
Покрывая тупой хруст жующих челюстей, из темноты несся слабый отчаянный плач. И вдруг оборвался.
— Петька, ты уже здесь? В чем дело? Расследуй!
Петька из темноты сообщает:
— Готов!
Больные жуют. Петька пробирается к печке, вытирает руки о штаны и берет свои миски.
— Что случилось?
— Ничего. Пожрал, согрелся. Ну и психанул. Очень просто.
Почти каждая раздача пищи сопровождается смертью.
Пища тяжелая и обильная, еже живые люди набьют себе желудок и сердце не выдерживает. Люди умирают счастливые, часто с улыбкой удовлетворения, кто с недожеванной капустой во рту, кто с недокуренной закруткой в губах. А тут после еды еще и неприятность — украли окурок: как тут не умереть?!
— Внимание! Здрасьте, граждначальник! — вдруг бодро кричит Петька, встает, вытягивается и стоя хлебает суп. Входит вольнонаемный начальник КВЧ, старенький, скрюченный человечек, бывший пожарник. Он эвакуировался с Украины и сейчас кое-как работает: без продуктовой карточки теперь не проживешь — война… Кряхтя, как будто бы рассыпаясь на ходу, начальник останавливается у печки, разворачивает газету и дребезжит в полутемное пространство:
— Я принес свежую газету, больные. Зараз хочу вам почитать сводку Советского информбюро. Будете слухать?
Молчание. Из темноты слышится хруст капусты.
— Ну? Спрашиваю — будете слухать?
Пауза. Потом чей-то мертвый голос спрашивает:
— А… добавок… будет?
Начальник ничего не понимает.
— Что он спросил, доктор?
— Дадут ли дополнительную порцию еды, если они будут вас слушать, гражданин начальник.
— Нет, вы только подумайте! — кипятится согнутый старичок. — За Информбюро — капусту! Нахалюги! Хиба ж це не граждане, доктор?
— Граждане, гражданин начальник, но уже другой страны — замогильной.
Это не нравится начальнику.
— Це неправда! Кажу — неправда, доктор! Ось ваш больной Майстрах уже ждеть не дождется у двери — буде просить газету хоть на минуту!
— Это не пример: Майстрах — герой, образец. Но все люди не могут быть героями. На то и образец, чтобы отличаться от других.
— Так, но вин тэж больной!
— Тоже, только у него мозг умирает позже рук и ног, а у этих всех — раньше. В этом и вся разница.
Едва капуста дожевана, как больные валятся на бок и погружаются в глубокое оцепенение, похожее на сон.