Пирамида Кецалькоатля
Шрифт:
— Ты способен и размышлять, и видеть, Татле. Но вопрос непрост. Ответ, пожалуй, заключен в достоинствах людей, тут надо знать, чья перевесит добродетель на чашах неустойчивых весов. Но этот метод субъективен, оценка, в сущности, зависит от тебя. Скажи, кто лучше — сильный, в дар от природы силу получивший и притесняющий того, кто слаб, иль немощный, но умный и коварный, не остающийся внакладе, ибо обманывает сильных? Обычно презирают хилых, страждущих и слабых. Но кто судья? Один сегодня мощью судит, а завтра суд над ним свершит сильнейший. Здесь все мы — люди, светит нам единый свет, свет жизни человека, который
— Наверное, все так, как ты сказал, Кецалькоатль. Я не умею мысль выразить словами. Добродетель! Какое странное понятье — добродетель! Лишь у людей оно имеет смысл, ты говорил о том нередко. Но объясни, куда уходит добродетель, которой дарим нашу жизнь? Или она возносится, как дым копаля, как муки наши, чтобы богам дать силу? Или она — подношенье Богу твоему для Его бессмертия? Добродетель!
— Да, Татле. Добродетель! Как мера лучшего на свете, как те весы, где в чашах все добро и зло, любовь и боль, свет и потемки, тоже порой питающие добродетель, которая есть мера высшая весов для нас, людей. И таково ее конечное предназначенье.
— Эти весы терзают душу, тело мне, Кецалькоатль! Я не умею, я не могу себя на их две чаши разложить!
— Научишься, мой Татле! И познаешь радость, но и страданье большое испытаешь. Взгляни же на меня: сгибаюсь я под тяжестью огромной Пирамиды, которую любовь моя к Акатлю и честолюбие неизжитое мое взвалили на плечи Тольтеков, чтобы изгнать воспоминанья о поражении моем на землях чичимеков и о нежданной страшной гибели Акатля! Это ужасный памятник моей гордыне, воздвигнутой на муках и на крови всех пришлых и плененных! Все это я, клянусь, исправлю!
Строительство Великой Пирамиды завершалось. Кецалькоатль к себе призвал всю знать и Топильцина. Никто из них не отозвался. Три дня он ждал, но все напрасно. На день четвертый сам пошел и увидал впервые дом роскошный военачальника Тольтеков, построенный руками пленных чичимеков, ставших прислужниками Топильцина.
«Я так увлекся звездами, что позабыл дела земные! » — подумал вдруг Кецалькоатль и произнес:
— Прекрасное жилище ты себе построил, Топильцин!
— Ты сам строительству меня учил, Кецалькоатль!
— Не для себя я сооружал Дом народной радости, меня туда внесли больного.
— А я соорудил дом только для себя, для отдыха себе на радость. Я много воевал, и тело, уставшее от ран, должно познать покой и мир.
— Да пребывают все герои в мире и покое, Топильцин! Наверное, и вправду ты устал, коль не явился на мой зов!
— Зачем спешить, Кецалькоатль? Я дал время тебе подумать. Ты одумаешься и поймешь меня. С соратниками говорил я о величье Тулы и о твоих намереньях. Мы порешили, что величье Тулы важнее слов твоих красивых. И властвовать на этих землях будем только мы, Тольтеки. Законы чтиться будут только наши! Мы на вершине, здесь и остаемся, как снег на горах Анауака.
— Я
— Нет, мы не рвем ее, Кецалькоатль! Тольтеки мы и ими будем, останемся мы тем народом, который сам ты выбрал, чтобы Анауак достиг величия. Мы не хотим отказываться от наших благ!
— Но это я вам дал их. Думаю, что справедливо благами с другими поделиться!
— Видишь сам, Кецалькоатль: не мы, а ты переменился! Я помню и не позабуду, что ты нас обучил всему, что знаешь. Не обесценивай своих великих дел, за них отплату требуя, такого уговора не было. Мы обучались, но трудились, нужду терпели и лишенья. Теперь ты просишь нас делить добытое с плененным диким людом. Ты просишь нас им шею подставлять под нож, который в руки дикарям должны вложить мы сами. Хочешь ты богатства Тулы поделить среди народов всех Анауака, а нас заставить снова жить впроголодь и рыться в грязи. Пусть роются теперь они и с ними начинай сначала, если хочешь! Делись своим, а нашего не трогай!
— Стал, Топильцин, ты дерзок! Замолчи! Не смог я ничего еще сказать! Не слушаешь и не желаешь слушать и смотришь на меня, как будто бы готов заткнуть мне рот! Я требую лишь справедливости для всех. Мне больно видеть, как величественность Тулы растет за счет чужих страданий. Мне больно наблюдать, как возгордился ты и позабыл о людях бедных и допускаешь нищенство и голод, хотя у нас царят зажиточность и роскошь!
— Сам ты желаешь поступить неладно с нами, Кецалькоатль! Жалостью себе не растравляй ты душу, не забывай об избранном тобой народе.
— Нет, Топильцин, вы мной не избраны, не избранный народ. Люблю я тех, кто первыми пришел на эти земли, люблю и тех, кто вслед пришел за ними! Я всем хочу платить одним и тем же!
— Кецалькоатль Тольтекам изменяет! Кецалькоатль любит чичимеков, которые его едва не растерзали! Кецалькоатль отрекся от народа! Любуясь звездами и не имея женщин, Кецалькоатль сошел с ума!
— Молчи ты, дерзкий Топильцин! — И по губам его ударил он тыльной стороной руки.
Людей обволокла давящая, густая тишина.
Кецалькоатль встал и в гневе удалился. За ним никто не поспешил. Все окружили Топильцина, наперебой его стараясь успокоить: «Кецалькоатль изменился! Не наш Кецалькоатль, не Тольтеков! Он — их стрела, он дротик чичимеков».
Кецалькоатль созвал при помощи своих друзей-кокомов разноплеменный люд к подножью Пирамиды, которая уже уперлась в небо. Велел сказать, что людям путь быть может прегражден, но чтобы тем не менее все, его приказу повинуясь, пришли в назначенное время, точно к заходу солнца.
Там он стоял и ждал, торжественный и гневный, с своею верной свитой. И Татле рядом был, испуганный, дрожавший от волненья.
Меж тем иноплеменные все прибывали: одни бежали из-под стражи, но стражники, заметив вдруг Кецалькоатля, преследовать рабов не стали; другие, крадучись, пробрались к Пирамиде или с Тольтеками явились, еще не знавшими о происшедшем. Как только площадь вся заполнилась народом, Кецалькоатль поднял руки и обратился к людям:
— Народы все Анауака! Кецалькоатль хочет говорить со всей землей и ей поведать грусть свою и свои горести!