Пирамида Мортона
Шрифт:
— Чертовски актуален! — он вздохнул. — После Стены государство было в положении человека с лишним днем, который мог превратиться в годы и века. Но остались богатые, остались нищие, правда, с недавнего времени они, благодаря анабиозу, имеют хотя бы надежду на будущее…
— Ну, если бы вы видели нищих моего… — я проглотил слово “времени” и заменил его осторожным “поколения”.
— Вот именно! Нищие духом. А разве иначе может быть? Синтетическая пища — настоящая только для богатых. Никаких путешествий — на это пособия не рассчитаны. И, главное, никаких перспектив!.. Но даже с этим можно было бы смириться, — Виктор залпом выпил стакан виски. — Тут все, конечно, натуральное — каждый анабиозник на три месяца превращается
— А с чем нельзя смириться? — спросил я, вспоминая подземную лабораторию, где Мефистофель дал мне одним глазком заглянуть в грядущее. Так вот во что вылилось великое изобретение! Гравистена — для отгородившегося от остального мира государства, гравидома — для избранных.
— С ответственностью! В наше время мало кто думает, но если хорошенько подумать — ради чего погибла большая половина человечества? Нам говорят — ради безопасности и благополучия меньшей половины. Но я так не могу жить. Жена считает меня безумцем! А я все думаю — за мою жизнь кто-то по ту сторону Стены тридцать три года назад заплатил своей. А что, если его жизнь была значительно ценнее? Может, на мою долю пришелся гений, великий художник, мудрец? Или просто очень добрый человек… Это, пожалуй, даже ценнее, чем быть гением…
— И от этих мыслей ты бежишь в анабиоз? — Незаметно для себя я перешел на “ты”. Он тоже.
— Едва ли ты поймешь, — он покачал головой. — У тебя другие причины, как почти у всех… Четыре огромных континента, где можно будет начинать жизнь заново, это все же не сравнительно благоустроенная тюрьма за гравитонной решеткой… Но я и сейчас жил в прекрасной квартире, мог бы иметь все, что недоступно другим… Моя жена — кибернетик, так что сам понимаешь, — аристократия рабочего класса. На один миллион — полсотни работающих, уж на них государству не имеет смысла экономить… Жена не хотела меня пускать… Для нее это целая трагедия: она, кажется, не очень доверяет анабиозу.
— А ты? — спросил я, вспоминая собственные сомнения.
— Не знаю, — он задумался. — Может быть, именно потому и согласился… Знай я стопроцентно что оживу…
— Что тогда? — не понял я.
— Это не было бы искуплением, — сказал он очень тихо. А возможно, и не сказал.
В эту минуту оркестр биокукол, заглушая человеческие голоса, взорвался бешеным каскадом синкоп. Танцовщицы скинули с себя все до последнего, анабиозники бешено зааплодировали, а потом на потолке появилась светящаяся надпись:
Следующее биоревю в 22 часа
Вскоре после этого Виктор ушел обратно в библиотеку. На прощание он сказал мне номер своей комнаты.
Но я был уже настолько пьян, что цифра сразу же выскочила у меня из головы.
Я его больше никогда не встретил. Может быть, потому, что рай для полуживых был слишком велик, а может быть, ему уже вышел срок. Но мне уже тогда казалось, что он — один из немногих, которые уйдут, не использовав путевку до конца.
А я все пил и пил. Кажется, даже допился до такого состояния, что орал в мембрану столик то ли свое мнение об Эре Стены, то ли страшные ругательства. В сущности, это было одно и тоже. Тем более для моего четвероногого официанта, не знавшего ничего, кроме ста названий светового меню, на которые был настроен его звуковой рецептор. Он весь дрожал под шквалом крепких словечек, а потом, не выдержав, попросту удрал, как это сделал бы на его месте любой официант.
Но, возможно, все это мне только почудилось. Ведь недаром я уже не отличал живых людей от кукол. Потом я бессмысленно петлял по коридорам, временами останавливался и, прислонившись к стене, чтобы не упасть, пытался понять, куда делась моя комната. О том, чтобы повернуть стрелку на браслете, не могло быть и речи.
Даже световое пятно то раздваивалось, то совсем изчезало. Я уже приготовился заночевать на полу, когда опять увидел Тору. Она была далеко, на том конце, а рядом с ней
— Тора! — хотел я крикнуть, но язык не слушался.
Где-то вдали стена раздвинулась, она исчезла за ней, парень завернул за угол и тоже пропал.
Я добрался до конца коридора и принялся искать ее комнату. Мне показалось, что я нашел место, где она исчезла, и я долго стучал в стенку, уговаривая ее впустить меня.
Она не открыла.
Мне было уже на все наплевать, я поставил стрелку циферблата на “ДВАБ”, стена почему-то сразу раскрылась, мне навстречу выбежали цилиндры и уложили в готовую капсулу. Все-таки лучше, чем ночевать на полу! — подумал я и тут увидел склонившуюся надо мной Тору. Она была прекрасна, как никогда, ее пламенные волосы волнами падали на белый комбинезон с золотой надписью “Биомортон”.
— Тридент Мортон, штат Нью-Йорк, Пятое авеню! — объявила она запоминающему устройству.
— Дура! Такого нет в биосписках! — заорал с потолка металлический голос.
Цилиндры уже запустили свои щупальцы в капсулу, чтобы вытащить меня, но я отчаянно отбивался. Ведь я знал, что немедленно потеряю Тору, как только снова окажусь в огромном лабиринте коридоров, лифтов, увеселительных залов…
6
Я проснулся в своей комнате. Голова, в отличие от прежних пробуждений, совсем не болела, похмелье было скорее духовным и не мешало думать. Я уже решил про себя, что анабиозный дом, несмотря на его кибернетические ужасы, все-таки самое лучшее место для того прыжка из прошлого в настоящее, за который так тревожился Мильтон Анбис. Здесь я сразу получил концентрат всего, чем отличается эпоха — от удовольствий до отчаяния. Доза была почти убийственна для новичка, но первые, самые опасные дни уже позади. Если я собирался выжить в этом мире, то куда мудрее сразу окунуться в него.
Нигде не представлялась такая уникальная возможность узнать так много в такой короткий срок. Например, та же “Стена”. По Телемортону показывали одну серию в месяц, и то до последнего декалетия. С тех пор показ для обычных смертных был запрещен. То же самое относилось ко всем другим слишком мрачным, с точки зрения сегодняшнего благополучия, лентам. А здесь, в специальном зале “Телемортона” наши старые видеопленки демонстрировались круглосуточно. Кроме того, в биодоме на фоне других, куда больших Диковин, мои странности не были так заметны. Почти ни один анабиозник не видел до сих пор ни живых биокукол, ни столов-самобраной. Для большинства даже само понятие “робот” смахивало на сказку. Людям нечего было делать, они лезли из кожи вон, чтобы придумать себе хоть какое-нибудь занятие. Даже электрические бритвы и пылесосы моего времени были поэтому выброшены на свалку. Здесь, где все чему-то удивлялись, и я мог себе позволить высказывать удивление, не рискуя быть сочтенным за полупомешанного. Здесь все, в сущности, были немножко тронутые. Вера в анабиоз чем-то походила на веру в загробный мир у людей моего времени. Телемортон уверял их, что они воскреснут, Телемортону верили, но все же втайне сомневались. Неистовость, с которой набрасывались на увеселения, любовь, еду, наркотики, не была естественной. То был пир во время чумы, хотя редко кто признался бы даже самому себе в этом.
Этим утром прежний Тридент Мортон, который, воспользовавшись страхами неведомого мира, залез было обратно в меня, умер. Окончательно и бесповоротно. Не для того я на пятьдесят лет ушел из жизни, чтобы снова напиваться, обнимать случайных женщин, а потом презирать и их, и себя. Я буду по-прежнему ходить и в бесчисленные рестораны и бары, и в комнату галлюцинаций, и даже в комнату любви — но так, как медик в анатомический зал! Останусь здесь по возможности дольше: а там — посмотрим. Перспектива перейти из одного анабиоза в другой уже сама по себе была не из приятных.