Пирамида, т.1
Шрифт:
В довершение беды, то ли с отчаянья, то ли по бессилью расстаться с добычей он машинально запихнул остатки себе за пазуху. Так они простояли четверть минутки, пока Женя не догадался слизнуть с губ липкую безвкусную пену, а девочка не насладилась созерцанием казни, после чего без смешка или спешки стала подниматься к себе в детскую... Забыть подобную картинку обе стороны никак не могли, и, пожалуй, единственным для Сорокина средством истребить тягостное воспоминание было бы совместно осмеять его в некоторых исключительных условиях, уравнивающих имущественное, да и нравственное положение партнеров, о чем при всей его знаменитости режиссер, разумеется, и мечтать не смел.
После революции молодой человек Сорокин, временно приютившийся на полуголодном пайке в местной газете, до поступления в тамошнюю кинохронику иногда по старой памяти продолжал навещать все еще благополучный, без продкарточек обходившийся дом Бамбалски, где нередко был оставляем на обед с обязательными расспросами о новостях и досадными при его самолюбии наставлениями. Показательно, что и по вступлении в славу он продолжал платить преданностью разоряемой фамилии за сомнительную ласку, преувеличенную в его воображении масштабом собственной его исходной нищеты. Несколько лет спустя, когда очаковский матрос уже приступил к вышибанию родовых капиталов из наследников Джузеппе, непосредственно с оставленного им опекуна, действующие лица столкнулись лицом к лицу уже
Последующие десять лет у Юлии, при всем ее незаурядном уме, протекли в напрасном ожидании звонка со студии о начале съемок. В том и состояло содержание века, что все напряженно и страстно желали чего-то, а она ничего другого, кроме кино, и не умела. Среднего зажитка теткин дом, куда девушка переселилась вследствие вынужденных и частых отлучек отца, превратился в штаб для подготовки племянницы к великой будущности. Родня по-прежнему вкладывала в нее свои гроши и заботы, как в акционерное предприятие, чтобы иметь пай под старость и, видимо, в расчете, что если киноцарствование Юлии и не состоится, то на свете найдутся и другие, достойные ее плеча порфиры. Уже был придуман броский афишный псевдоним, экзотической фонетикой своей суливший простодушному зрителю насыщенные гаммы универсального эстетического сервиса. Никто из ближних уже не сомневался в скорой и молниеносной карьере Юлии Казариновой, но требовался, конечно, подходящий конъюнктурный момент для такого штурмового броска на экраны мира. Последние годы положение усложнилось некоторыми общими, не для огласки, привходящими соображеньями, и теперь сам он, режиссер Сорокин, под натиском дружеских нажимов, ожиданий и вопросительных недоумений, не властен был отменить, отвергнуть свое дурацкое, из шутки лавинно образовавшееся обязательство. Обнаружилось вдруг, что от решения проблемы зависят не только судьбы людские, даже жизни, но и его собственная репутация. К развороту настоящих событий до того дошло, что при встрече со своей кандидаткой он первым спешил объяснить ей задержку студийных проб – то срочным правительственным заданием или загрузкой съемочных павильонов, то низким, не достойным ее качеством сценарной текучки, общим упадком литературы наконец. Бедняга изворачивался, юлил под ее невозмутимо-спокойным взором, – не мог же он, глаза в глаза, сослаться на отсутствие у Юлии того первостепенного в искусстве элемента, обычно не называемого вслух в социалистическом общежитии, чтобы не раздражать обделенное Богом большинство, – если бы он существовал, разумеется.
– К сожалению, все не так просто, дорогая, – почтительно, но сквозь зубы говорил он. – Вам не к лицу боковая, вспомогательная роль, а главная при вашем абсолютном праве на нее никак не подвертывается мне в современной тематике.
– Почему вы так волнуетесь, Женя? Разве я когда-нибудь торопила вас, упрекала, предъявляла векселя, которых, кстати, у меня на вас и нет?
– Да... но всякий раз в молчании вашем я читаю приговор себе, хотя не виноват ни в чем. Немое зеркало красноречивей меня подтвердит вам, что по всем показателям, по самой конституции своей вы предназначены для ролей эпического диапазона: полулежать, изрекать, повелевать движеньем глаз. Сивиллы и всякие там Семирамиды и царицы Савские, вообще дамы античной древности – все та же Балкис, Аспазия, Елена или Клеопатра, которая, как вы, наверно, видали в музеях восковых фигур, даже умирает без плебейских содроганий... Вот галерея ваших перевоплощений! – С разгону чуть было не помянул и Юдифь, но в данном случае требовалось изощренное, не зря и доныне с успехом применяемое мастерство анестезирующей ласки: настолько вскружить голову любовнику и врагу, чтобы потом без усилий отделить ее от туловища. – Однако социальный заказ, бич художников, предусматривает сегодня лишь героинь в гимнастерках, больничных халатах, в комбинезонах и с подойниками... Я не смею предлагать вам их как чужое, ношеное белье. Но не отчаивайтесь, дорогая, я ищу и, кажется, что-то уже есть на примете! – по счастью, не было никого поблизости закрепить на бумажке речения признанного ортодокса по части социалистического реализма.
Иногда через весь зал, фойе, стадион, даже целый город порой режиссер ловил на себе ее недвижный, затаившийся взор. Одно время просто избегал встреч с нею, но тут быстро назревавшее тягостное объяснение с неминуемым разрывом в конце было отсрочено целой серией непредвиденных обстоятельств, из них главные – выяснившееся вдруг неизлечимое заболевание сорокинской жены и связанные с ним медицинские хлопоты, затем внезапное поступление Юлии в юридический институт, что объяснялось скорее душевным смятением, нежели сознательным поиском определенного места в обществе. Впрочем, с некоторых пор, наверно, по ущербности настроений из-за все резче обозначавшихся неудач по части вершин и власти, ее привлекало почетное, грозное и, в общем, нетрудное занятие карать внутреннее злодейство в диапазоне от хулиганства до кулацких вылазок. Правда, пришлось бы отрекаться от находившегося в заключении отца, и, конечно, окружающие, сам старик Дюрсо в том числе, не осудили бы ее за довольно частый в те годы, вынужденный и чисто временный поступок, тем более все знали, что именно отец, в чаянии политических перемен и чтоб не расставаться с опекунскими правами, своевременно не отпустил дочь назад за границу, а потом запретительный шлагбаум навсегда отрезал Юлию от итальянской родни, где тоже начали сходить в могилу современники великого Джузеппе, покровители, кредиторы, вкладчики, акционеры обширной и прервавшейся империи. Несмотря на сменяющуюся толкотню кругом всяких гениев по житейской части, мастеров на мелкие дела и просто эстрадных свистунов, она пребывала в гнетущем одиночестве, в постоянной борьбе ложного фамильного величия с убийственной иронией над самой собою. Не закончился ничем и переход на другой факультет, показавшийся Юлии скучнее прежнего...
– Так ты думаешь, что он и в самом деле настоящий ангел? – попеременно спрашивала она у отца, у всех, кто снился ей в тот месяц, у себя самой в зеркале – мысленно.
Как-то сами собой стали исчезать из ее свиты все возможные соперники Дымкова. Его нескромные, чрезмерно любознательные взоры в прихожей, пока застегивала ботинки на ногах, явно выдавали происходившее в нем, по запомнившемуся реченью их киевского кучера, простонародное мление,
Возраст взывал к благоразумию, но оно же отвергало и возможность коварной и бессмысленной, в данном случае авантюры... Что ему было в ней? Конечно, временное пребывание Дымкова на земле исключало какие-либо серьезные намерения, да она и не гналась за столь опасным в наше время и двусмысленным в ее кругу положением ангельши. Опять же все они так непостоянны... (насколько было известно Юлии из хрестоматий), заводившие себе красоток среди смертных античные боги никогда не забирали их к себе на Олимп. Было бы глупо поэтому не извлечь из приключения если не выгоду, то хотя бы мимолетное удовольствие, чтобы иметь чему прощально улыбнуться, оглянувшись из старости. Было бы низменно выпрашивать себе вторую порцию всего того, что уже имела в избытке... «Тогда чего же недостает мне для полноты бытия?» – допрашивала она зеркало по утрам. Листая возможные варианты, куда вложить приобретаемый капитал, она добралась и до генеральной и доходной идеи века, стать благодетельницей человечества, однако своевременно отказалась от мысли оделить людей равным счастьем – по личным наблюдениям, во что оно им обходится. Ввиду бесконечной щедрости источника возникало также затруднение, куда складывать все извлеченное из него про запас, – единственный выход заключался в том, чтобы ангел просто поделился с нею даром чудотворения, которым она могла бы пользоваться без спешки и по надобности. Чувство самосохранения напомнило ей сказку об алчной старухе, рассердившей волшебную золотую рыбку. С большим запозданием она поняла, что чудо вообще лишь в малой доле следует примешивать к действительности, ибо кому можно слишком много, тем, как правило, почти ничего нельзя.
Удобство иррационального вмешательства открылось Юлии впервые, когда взамен утраченной, на пальто, особо причудливой пуговицы Дымков после мимолетного взгляда на оставшиеся незамедлительно протянул ей целую горсть точно таких же. К их обоюдной досаде выяснилось позже, что лучше всего ему удавались именно пластмассовые, не слишком крупные изделия ширпотреба... В другой раз, на прогулке, ангел мимоходом, без инструмента и даже прикосновенья починил ей отломившийся каблук, при сырой погоде и отсутствии скамейки поблизости туфлю и снимать не пришлось. Поистине, постоянное наличие подобного спутника под рукой избавляло от уймы житейских огорчений.
– Вы просто факир у меня, – благодарно похвалила она, покачиваясь на одной ноге в обе стороны. – Думаете, совсем надежно теперь?
– О, с гарантией на ваш век, – кротко усмехнулся Дымков, – да и на мой, пожалуй!
Не было никакой нужды в таком запасе прочности, – даже щекотно, если не жутко при мысли, что, когда истребятся солнце и шар земной, все еще будет скитаться по вселенной пустая туфля на вечном каблуке, – кажется, Дымков не понял ее шутки... Кстати, Юлия в обоих случаях успела подметить там множество полезных и очаровательных мелочей обихода, иногда довольно громоздких. Так, на третий раз ангел по внезапному капризу повелительницы скопировал ей в подарок стоявший в глухом арбатском переулке заграничный автомобиль последнего выпуска; в ту пору иностранные посольства, видимо, для смущения умов, пускали по улицам социалистической столицы блистательные технические диковинки капиталистического производства. По инструкции отсутствующих хозяев или же из внимания к нарядной даме шофер терпеливо пояснил ее долговязому кавалеру сокровенные фирменные новшества в приглянувшейся им модели, каждый узел в отдельности, а прежние инженерные навыки Дымкова помогли ему, хотя и не сразу, повторить машину как бы в зеркальном ее отображении. Неделю спустя на кремлевском приеме советник соответствующей страны выразил кое кому на правительственном уровне шутливое вербальное недоуменье по поводу объявившегося в Москве двойника описанной новинки, ввезенной сюда в единственном числе: краткость сроков исключала казус промышленного плагиата с последующим юридическим демаршем. Знаменательно, что ответом на довольно злую тираду была загадочная, тоже с обнажением зубов, далеко не дипломатическая усмешка как бы с обещанием кое-чего в дальнейшем. Дополнительное сверх того обстоятельство, что никто не обеспокоил расспросами владелицу дубля, тоже могло бы служить доказательством осведомленности надлежащих сфер о характере участившихся в столице странностей... Тогда почему, почему же столь бдительные органы наблюдения своевременно не пресекли разгулявшуюся, глубоко порочную идеалистическую стихию?
На достигнутом этапе естественным выглядело намерение Юлии выяснить, какими возможностями располагает она в лице своего придворного волшебника.
– Мне хотелось бы спросить вас как ангела, – начала было Юлия и тотчас уточнила свой вопрос, – нет-нет, я высоко ценю вашу скромность, но все же мне хотелось кое-что узнать о них, кроме того, что они весь свой рабочий день летают и поют, на что они тратят свой отдых? Читают, играют, прогуливаются? И вообще, как они из ничего делают чудо? Хорошо, я объясню вам, – и опять поторопилась объяснить непонятное ему слово. – Чудо – это всякая безмерная и всегда несбыточная радость, без которой, как без воздуха, нельзя на свете жить. Что вам требуется для этого? Воля, заклинание, неотвязная боль, оплачиваемая разочарованием?