Пирамида, т.1
Шрифт:
Так Дуня застраховалась от соблазна продать тайну в трудную минуту.
Света не зажигали, пользуясь косым отсветом от столовой снизу, где, по локоть выпачкавшись, трудился над бумагой Егор. У Никанора имелась полная возможность уклоняться от лишней точности, ограничиться описанием технических обстоятельств. Из ночных своих тревожных прозрений зная почти все о необычайных дымковских приключениях, Дуня не спрашивала рассказчика ни о чем. По словам студента, ангел выглядел совсем неплохо и не то чтобы поправился, а вроде омордел слегка в смысле артистической представительности, что означало возвращение прежней вражды к обидчику.
Кутаясь в рваный материнский платок, Дуня не прервала ни разу, лишь в одном месте шумно пошевелилась, откликаясь на сокровенную, главную теперь мысль:
– Что же мы делать-то станем, Господи? Ведь и по миру нынче не пойдешь... видать, в яму нас
– Ничего, наладится, – сумрачным баском успокоил Никанор и привел в пример горные хребты после землетрясения – где повалятся, где на дыбки привстанут, а через тысячу лет из них-то и образуется красота.
ЗАБАВА
Глава I
Для тогдашней Москвы знаменательна одна подробность – раздвоившееся поведение публики на самых, казалось бы, напряженных этапах исполняемого номера. Руководствуясь безошибочным предчувствием самосохранения и ходом истории подготовленная ко всяким политическим внезапностям, она время от времени искоса поглядывала на загадочную даму – как если бы зловещая комета восходила на небосклоне. Почти мистическая несообразность заключалась в том, что просторную директорскую ложу занимала она одна, тогда как в правительственной смежной – деятели первостепенного калибра сидели без надлежащего люфта, едва ли не впритирку, а чуть пониже рангом и младшие члены семейств всю четверть часа торчали за спиной у них, на ногах, не проявляя ни малейшего недовольства. Неизвестно, с чьего верховного дозволения, но именно так было обусловлено в договоре, что указанное помещение с прилежащей гостиной на все время гастролей поступает в распоряжение дирекции аттракциона и приглашаемых ею гостей. Ультимативное требование это, к слову, исходившее от Юлии, мотивировалось настолько сомнительной необходимостью иметь какой-то добавочный пункт технического согласования, что возмутившийся было доверенный помощник одного, хоть и не первой десятки, соратника вдохновился поставить на место зазнавшихся фокусников, но в целях сохранения престижа поручил дело своему второму заместителю как раз по части зрелищно-развлекательных предприятий. К удивлению сторонних наблюдателей, аудиенция даже такому, казалось бы, лицу была назначена лишь после двойного отлагательства и то в закрытом ведомственном буфете, где ему пришлось вдобавок делать всякие вздохи и телодвиженья, даже зубами поскрести, чтобы привлечь к своей особе благосклонное внимание сидевшего за обедом Дюрсо.
– Хорошо, говорите... – двинул тот пальцем наконец, не подымая головы.
Садиться он не приглашал, руки не протянул, хоть и знал, с кем имеет дело. Дальнейшее поведение старика воочию выдает весь запал начатой им крупной и далеко не безопасной игры, хотя в его возрасте физическая боль и не бывает долгая. И возможно, уже тогда он исходил не только из уверенности, что Дымков вытащит его из любой беды, как из полусозревшего в нем намерения совершить один неблаговидный в отношении партнера, внешне патриотический поступок.
В одно дыханье назвав свои чины, высокий посланец с дипломатической мягкостью, как бы из уважения к славе Бамба, предложил от имени дирекции обменять неудобную по своей отдаленности от манежа дыру на равнозначное число мест в первом ряду и получил от Дюрсо ответ, что ложа его вполне устраивает.
– Но, кроме того, как недемократично складывается... – заторопился тот и сделал смелый шаг по-свойски пробиться в родственную душу современника. – Видные товарищи неделями пробиться не могут, а тут молодая, в сущности, баба на глазах у всех захватила себе территорию чуть ли не вполцирка!
– Я сам умею многие высокохудожественные выраженья, но лучше я вам не буду, – невозмутимо сказал Дюрсо, продолжая заниматься рыбой. – Но эта баба, как вы чутко подметили, имеет руководящее влияние на артиста Бамба. Теперь вы понимаете, на что замахнулись?
– О, я все соображаю, – подхватил тот, – но ведь публика-то всех секретов не знает. Она теряется, догадки строит. И вот уж слушки некрасивые пошли про одно, так сказать, непричастное лицо...
Мужчина внушительный по всем статьям и анкетам, он тотчас и сам испугался сорвавшегося намека. Железные карьеры и репутации запросто рушились вокруг по куда меньшим поводам, – распространение же злостной сплетни о подразумеваемом товарище влекло за собой не только отлучение от житейской благодати.
– Какие, какие? Про кого слушки? – ледяным тоном добавил Дюрсо и посмотрел на смельчака, вгоняя в бледность с испариной. – Я понимаю, каждый толстяк ищет немного похудеть, но вы, что, хотите осунуться в один прием, сразу?
Тот
– Я только рассчитывал, исполняя поручение, что вы возьметесь поговорить со своей дочкой, чтоб всем было хорошо.
– Нет, это вы возьмите свою дочку поговорить. Ступайте, ступайте, почтенный! Так и скажите там, что артист Бамба не может иначе.
Желудевого кофе здоровье Дюрсо не признавало, сладкое же ему не полагалось. Он подозвал официантку расплатиться.
Беседа, состоявшаяся при немалочисленных свидетелях, следивших за ней из-за своих борщей и селянок, наводила на мысли о стремительном взлете старика Дюрсо и его компании. Обращение в подобном тоне далеко не с кем-нибудь имело бы заведомо самоубийственные последствия, если бы не какие-то охранительные и, естественно, неразглашаемые связи, нередко возникавшие у артистов после концерта на загородной даче у сановника. Заключительная дерзость Дюрсо прямо доказывала не просто его доступ в сферы, а в верхний, не помышляемый смертными этаж. Невольно вспоминалась незадолго перед тем и в крайнем раздражении оброненная им реплика – «...не хотите позвонить, я вам дам, позвонить в одно место, чтобы немножко протерли пыль с мозгов...» – причем явно подразумевалась инстанция, куда никто в здравой памяти звонить не станет.
На деле же верховное покровительство в адрес великого иллюзиониста началось гораздо позже, а пока была всего лишь бесстрашная атака Дюрсо, рассчитанная на слепой страх атакуемых перед самой тенью вождя. Он приспособил себе ходовое изречение эпохи: при плохих картах на исходе лет некогда ждать милостей от природы, надо блефовать. Последнее время старый Джузеппе чаще навещал сына во сне – напомнить, как мало остается у него жизни, подправить совсем померкшую славу дома Бамбалски. И так глубоко въелась обида, что возместить теперь нанесенный революцией урон могло лишь государственное же признание в достаточно искупающей форме. Например, если бы усатый самолично позвал старика Дюрсо к себе в Кремль познакомиться в теплой дружественной обстановке плюс к тому обсудить тему текущего дня. Разумеется, приглашение могло последовать лишь в ответ на соответственно щедрый акт со стороны самого Дюрсо, и он охотно пошел бы взнести что-нибудь поценнее на алтарь социалистического отечества, кабы знал наверняка, что дающая рука не останется на нем вместе со взносом... Словом, идя напролом к поставленной цели, восстановлению династического имени, Дюрсо нигде не отрицал романтической версии о дочке, хотя бы по той причине, что опроверженье могли расценить как намеренное поддержанье ложных слухов, направленных к умалению вождя. Вообще-то было бы небесполезно намеком на подобный роман возбудить легкий общественный трепет перед фамилией Бамбалски, но, конечно, паническим смятением в умах мыслящих современников могло отозваться известие о возникающем приятельстве Юлии с ангелом, благодаря чему вся их судьба с достоянием и потомством могла оказаться в безраздельном владении всевластной, неукротимой женщины, чужой к тому же.
В самом деле неразрешимая задача для присяжных разгадчиков, как могла она пользоваться привилегией единственного лица в стране – при постоянных аншлагах, когда билеты распределялись по ведомствам в порядке жесткой очереди и брони, так что даже дипломаты получали их через наркомат иностранных дел при условии заблаговременной заявки. Не менее поражало и несвойственное Юлии терпеливое постоянство, с каким она из вечера в вечер обрекала себя на скуку, неминуемо проистекающую, как нам подсказывает опыт, из всякого примелькавшегося чуда. Подобно своим друзьям она просто заболевала от некоторых простонародных зрелищ, в особенности – низменного русского действа песни и пляски плывучих девиц в кокошниках и лубочных молодцов в картузах и полотерских шароварах, этот устрашающе-пестрый архаический вихрь, грозивший развалить иное ветхое здание, не рассчитанное на сейсмоакустические излишества. Не в меньшей степени недолюбливала и оскудевший в советское время жанр иллюзиона. Взамен иронических волшебников, каких при поездке к родне нагляделась в Европе и чье легкое манипуляторское мастерство немыслимо без юмора, столь дефицитного во все великие эпохи, на эстраду пришли самодеятельные плуты, призванные за сходную цену наставлять носы почтеннейшей публике с помощью громоздкого фабричного реквизита, по выходе там из моды спущенного сюда, в азиатскую глухомань; банальность в кругу Юлии и плеяды ее спутников считалась едва ли не хуже нечистоплотности...