Пираты Эгейского моря и личность.
Шрифт:
Протагор у Платона, обосновывая право на воспитание гражданских добродетелей, а по-существу идею европейского воспитания вообще, мимоходом отмечает это обстоятельство: «После того, как они перестают учиться, государство в свою очередь заставляет их изучать законы и жить сообразно с ними, согласно предписаниям, чтобы не действовать произвольно и наудачу. Подобно тому, как учителя грамоты сперва пишут образцы букв палочкой для письма и лишь тогда дают писчую дощечку детям, еще не умеющим писать, заставляя их обводить очертания букв, - точно так же и государство, начертав законы, изобретения славных древних законодателей, сообразно им заставляет поступать и начальствующих и подначальных» (Протагор, 326 СД).
Закон в его отличие от обычая на долгое время стал знаменем греческой социальности, предметом гордости эллинов, тем отличительным признаком, который отличает живущих по закону эллинов от живущих по обычаю «варваров». И хотя закон
Я признаю твои услуги. Что же Из этого? Давно уплачен долг, И с лихвою. Во-первых, ты в Элладе И больше не меж варваров. Закон Узнала ты и правду вместо силы, Которая царит у вас. (Еврипид. Медея, 650-654/
Нужно сказать, что эта гордость, в которой не малую роль играло и долго сохраняемое античностью чувство закона - человеческого творения (изобретение славных древних законодателей), и это восхищение собственной изобретательностью, какие бы наивные и самодовольные формы они ни принимали, были вполне оправданы. Результат получился действительно замечательным. Следуя вместе с эпохой, закон и его творец проходили стадию «мудрости», когда славные древние законодатели вроде Солона, осваивая арену политических отношений, вели себя ничуть не хуже одиссеев, стадию «архитектуры», когда во времена Перикла фигура пирата и законодателя дополняется чертами строителя и организатора, стадию «театра», вводящего в высший авторитет элементы художественного творчества, пока, наконец, весь мир не начал представляться прекрасным творением великого законодателя, строителя и художника, который лично снял выборы, установил законы, определил мир к наилучшему, на что он способен.
И дело даже не в этой внешней стороне величия. Из нашего современного далека видны и более существенные ценности «космоса» древних, как с легкой руки Пифагора эллины начали называть новую концепцию упорядоченной и «украшенной» природы, производя слово «космос» от того же глагола, от которого мы ныне производим косметику. Куда более существенно то, что, благоустраивая и украшая свой космос, повсюду обнаруживая в нем следы разума и целесообразности, соответствия слова и дела, греки во всех этих операциях не потеряли исходного противоречия: дуализма слова и дела, опредмечивания программ в слове и распредмечивания программ в деле, то есть не только задели и опредметили жизненный нерв любой социальности - внешнее «объективное» определение деятельности по логике объекта, тождество мысли и бытия, но и удержали эту связь, создав плацдарм формализаций для далекого будущего.
Если в традиционных теогониях, где бы их ни обнаруживали, все начинается с «темного» периода единства, за которым следует «светлый» период хаоса-разрыва, где противопоставлены напредметдальнейших порождений мужская (небо) и женская (земля) потенции, то теперь разломхаос идет и фиксируется в другой плоскости: программы как устойчивое в репродуктивной деятельности становятся новым небом образцов-эталонов, изолируются в области умозрения и противопоставляются деятельности как таковой в качестве организующего и направляющего начала. Это все та же противоположность господин-раб, словодело, но она развернута уже в космических масштабах как дуализм организующего и организуемого, необходимого и случайного, порядка и его нарушений. Эта абстолютизация социальной репродукции лучше всего выразима аналогией с домом Одиссея: мир, космос представляются единым «домом», в котором «один повелитель». Это умонастроение и сегодня остается характерной чертой европейского способа мысли.
Мы попробовали ответить на вопрос, как возможно движение к абсолюту, становление идеи высшего, всесильного, всемогущего, всеблагого авторитетного существа, и с точки зрения европейской истории, если ее начинать с Одиссея и его «дома», такое движение представляется естественным, поскольку в условиях дуализма слова и дела любой авторитет требует ссылок на более высокий авторитет, и возникающая в этой ситуации дурная бесконечность тем или иным способом должна выводить к абсолюту - высшему авторитету в цепи подчиненных авторитетов. Вместе с тем, нам пока не удалось ответить на вопрос, почему этот естественный, казалось бы, и неизбежный ориентир на абсолютный авторитет становится в наших условиях невозможным.
7.
Говоря об эволюции первичного отношения господин-раб в более развитое, но сохраняющее дуализм слова и дела отношение единого, всемогущего, всеведущего, всеблагого творца к сотворенному им по слову и творимому по слову миру репродукции (размножаться - всегда было правом и обязанностью всякой божественной твари), мы почти не отмечали тех конфликтов и той критики, которые возникли в процессе становления «космического» взгляда на мир. Более того, мы подчеркивали моменты преемственности, попытки использовать в строительстве нового мира традиционные схемы порождения и другие элементы мифа. И все же, если посмотреть на конечный результат всей этой деятельности, мы обнаруживаем, что Олимп опустел, парность объяснений по мифу и по рассуждению исчезла, разрушены оказались и порождающие структуры мифа, так что, когда римляне начали переводить греческих философов на латынь, семантическим и этимологическим центром философской терминологии для них стало «аре», то есть место глаголов, означающих физиологический акт рождения, от которых производны основные термины греческой философии (фисис, генесис, техне), занял глагол «арариско» -сколачивать, сплачивать, объединять в целостную систему.
Тем самым обрезанной оказалась пуповина, соединявшая греческую философию с мифологией, связь преемственности нарушилась, и многое, представлявшееся естественным и понятным в эпоху античной классики, сместилось в область «пережитков проклятого мифологического прошлого», стало казаться непонятным, странным, «языческим». И если под этим углом зрения взглянуть на результат, нам придется признать, что возникшее по связи с римскими философскими течениями христианство есть наиболее развитая и последовательная форма античного атеизма, в которой преодолены не только «многобожие» и «бесстыдный пантеизм» язычества, как раз в этой части успехи христианства не так уж велики, книги бытия мало чем отличаются от традиционных теогоний, но была преодолена и профессионально-кастовая структура социальной памяти, как она представлена в мифе, если под мифом понимать не порождение испугов и страхов, не продукт бессилия перед силами природы, а систему сохранения и воспроизводства в смене поколений социально-необходимых навыков и умений.
В христианской догматике, какой она сложилась у гностиков, апологетов и катехизаторов, сохранились основные результаты античной философии: дуализм слова и дела, творение по слову, примат слова, иерархия авторитетов, а главное, на что следует обратить особое внимание, так как именно в этом моменте начинает свою подрывную работу христианский атеизм, - идея снятого высшим авторитетом выбора, идея сотворенности и устойчивости или, как говорят сегодня, «стабильности», «замкнутости» мира.
Чтобы понять все значение этой детали, ее влияние на психологические установки современности, мы попробуем пойти несколько иным путем: не по линиям тех преемственных связей, которые прослеживаются от Одиссея к христианскому богу или от одиссеева дома к христианскому миропорядку, а по условиям, в которых все это происходит. И поскольку, как мы пытались показать выше, смысл происходящего сводим к опредмечиванию программ, к разложению репродуктивной деятельности на оформленную в слове программу и деятельность по этой вводимой извне программе-закону, то идти нам придется по репродукции, по наличному арсеналу навыков, по сложившейся форме производства. Используем для этого метод «меченых навыков», которым пользуются исследователи культуры. Он состоит в том, что фиксируются отдельные навыки, технологии, продукты и прослеживается их судьба: где и когда появились, в каком окружении существовали, когда исчезли. Навык возделывания картофеля, например, появился в Перу в III тысячелетии до н.э., проник в Европу в XVIII в., где и занял определенное место в системе земледелия.
Мы несколько иначе поставим вопрос: не где и когда, как это делают историки, а «кто». Относительно большинства предметов нашего окружения и относительно нашей репродукции вообще этот вопрос не так уж сложен, нужно только покопаться в соответствующих справочниках. Электролампа - Эдисон, радио - Попов, спички - Крюгер, книгопечатание - Гутенберг и т.д. и т.п. Если мы ту же операцию проделаем для времен античности, то результат будет получаться всегда один: боги Олимпа, причем, как правило, пара: он и она. Все навыки античного периода расписаны по именам богов-покровителей, это «профессиональные» боги, объединенные кровно-родственной связью в целостность. Схема такой фиксации в социальной памяти профессиональных навыков и их объединения в целостность репродукции универсальна. Предметы с неба падают скифам по той же причине, по какой Афина учит греков плотничьему ремеслу, а «истинный земледелец» Нинурта, сын верховного шумерского божества Энлиля, дарит людям календарь с полным расписанием сельскохозяйственных работ» (13, pp. 105-109).