Пираты Эгейского моря и личность.
Шрифт:
Корабли гомеровской эпохи - довольно сложные и разнообразные сооружения, которые делятся по назначению на военные («длинные») и торговые («круглые»). Все корабли используют парус и весло, причем на торговых кораблях число гребцов не превышало обычно 20, как и на малых военных кораблях служебного, так сказать, пользования. Агамемнон, например, отправляет дочь Хрису именно на таком «легком» корабле:
Царь Агамемнон легкий корабль ниспустил на пучину, Двадцать избрал гребцов, поставил на нем гекатомбу, Дар Аполлону, и сам Хрисеиду, прекрасную деву, Взвел на корабль: повелителем стал Одиссей многоумный; Быстро они устремяся, по влажным путям полетели. (Илиада, 1, 308-312).
На военном корабле высшего класса число гребцов могло достигать 120. О беотийцах, например, сказано:
С ними неслось пятьдесят кораблей, и на каждом из оных
Но наиболее ходовым и универсальным военным кораблем следует, видимо, считать 50-тивессльный корабль филоктетова типа:
... пятьдесят воссидело на каждом
Сильных гребцов и стрелами искусных жестоко сражаться. (Илиада, II, 719-720).
Пытаясь проследить историю греческого флота до VI в. до н.э., Фукидид приходит к выводу: «Хотя флоты эти образовались много поколений спустя после Троянской войны, однако, как и в то время, они заключали в себе, повидимому, мало триер, состоя все из пентеконтер (50-тивесельных кораблей.
– М.П.) и длинных судов» (История, 1, 14). О признанном преемнике Миноса в морских делах, о Поликрате Самосском, Геродот пишет: «Он владел сотней пятидесятивесельных кораблей и тысячей лучников» (История, III, 40). На каждом из 12 кораблей Одиссея при его отплытии на родину было по 50 «совмещенных» гребцов и воинов вроде злополучного Ельпинора, сломавшего со сна шею, который, встретив Одиссея в Аиде, требует погребения по пиратскому обычаю:
Бросивши труп мой со всеми моими доспехами в пламень,
Холм гробовой надо мною насыпьте близ моря седого;
В памятный знак же о гибели мужа для поздних потомков
В землю на холме моем то весло водрузите, которым
Некогда в жизни, ваш верный товарищ, я волны тревожил. (Одиссея, X, 74-78).
Такой 50-тивесельный корабль и должен, видимо, рассматриваться начальной школой творчества - первой творческой лабораторией человека. 50 гребцов-воинов, каждый из которых обладает своей волей, особенностями, личным «веслом» и местом на скамье гребцов, и каждый из которых сам по себе в общем-то пустая величина, неспособная стронуть корабль с места, образуют все вместе, «в единстве разнообразия», гибкую и огромную силу - грозу для любого пункта на побережье.
Чувство бессилия одиночки представлено в поэмах довольно полно. Когда, например, Калипсо объявляет Одиссею: «Тебя отпустить благосклонно хочу я» (Одиссея, V, 161) и предлагает ему одному на плоту «по морю темному плыть», то первой его реакцией был страх: «Одиссей, постоянный в бедах, содрогнулся» (Одиссея, V, 171) и даже обосновал этот свой страх:
Как же могу на плоту переплыть я широкую бездну Страшного, бурного моря, когда и корабль быстроходный Редко по ней пробегает с Зевесовым ветром попутным? (Одиссея, V, 174-176).
Не менее полно представлена в поэмах и структура тех отношений, которые преобразуют бессилие одиночек в огромную силу координированного действия. Основной элемент этой структуры - железная дисциплина: решительный и бескомпромиссный примат слова над делом, то есть активное присвоение всей совокупности воль одним человеком - «повелителем», причем здесь перед нами не регулятор, а именно «многоумный повелитель» (аротгоХицмт). Гомер особенно часто останавливается на проблемах дисциплины и единовластия, повсюду показывая пагубный характер любых отклонений от слова. Своеволие, особенно непресеченное в самом начале своеволие, показывается им как процесс накопления ошибки, который завершается, как правило, самыми неприятными последствиями. Здесь он не щадит чинов и званий: своеволие Агамемнона, безрассудно отобравшего у Геракла невольницу, едва не перерастает в военную катастрофу. Даже Зевса, которому порядочно уже надоела троянская история и которому хотелось бы все завершить сравнительно бескровным миром (Илиада, IV, 10-18), Гера немедленно приводит к порядку, требуя выполнения слова. Ошибка Одиссея, который не пресек вовремя своеволие Еврилоха (Одиссея, X, 429-442) ведет к гибели всех спутников Одиссея.
Но дисциплина, примат слова над делом, когда вся совокупность воль отчуждена в голову повелителя, авсе многообразие индивидуальных действий связано повелителем в коллективное единодействие как отчужденное и распределенное по гребцам-воинам практическое отношение повелителя к миру, дает лишь половину картины - достаточно дифференцированный и четкий в различениях школьный инвентарь
Будь ситуации однообразными, мы могли бы здесь говорить о процессе регулирования в условиях больших помех, то есть видеть в этом процессе хотя и весьма сложный, но в принципе обычный кибернетический контур с отрицательной обратной связью, в котором мы опять оказались бы в ловушке китайско-медицинского подхода к миру, когда «болезни» различимы, а сущность, остающееся в различениях неизменно удерживается на слепом пятне регулятора, в «черном ящике». Но ситуации пиратского ремесла - это не задачник, в котором все задачи уже решены и всегда можно заглянуть в ответ, найти решение в опыте. Да и цели здесь - продукт нестойкий: Менелай предполагает вернуться домой, а погода располагает его у берегов Египта; Одиссей видит огни на берегу родины, а выходит на берег в Эолии, где ждет его безрадостный прием:
Прочь, недостойный! Немедля мой остров покинь; неприлично Нам под защиту свою принимать человека, который Так очевидно бессмертным, блаженны богам ненавистен.
(Одиссея, X, 7274).
Даже сами боги не всегда могут справиться с долговременным прогнозированием событий. Цирцея, например, инструктируя Одиссея, сама оказывается в затруднении:
После, когда вы минуете остров сирен смертоносный,
Две вам дороги представятся; дать же совет здесь, какую
Выбрать из двух безопаснее, мне невозможно, своим ты
Должен рассудком решить. (Одиссея, XII, 55-58).
Бесполезность долговременных прогнозов в пиратском деле и крайняя необходимость прогнозов оперативных и кратковременных (целеполагания-решения), постоянно вводит «повелителя» в типичный творческий хаос, где все имеющие отношение к делу элементы связаны в два автономных порядка, в две сталкивающиеся не на жизнь, а на смерть ситуации. Эти элементы нужно сначала в теории, а затем и на практике «развязать» и связать в новую ситуацию, то есть синтезировать новый порядок - то «высшее благо» Канта, в котором совпадают естественное и нравственное, законы природы и стремления человека. Здесь первая и реально существующая творческая кухня того типа, которая будет поднята Платоном в фигуре создателя на философские вершины: «Взял все видимое, которое не в покойном состоянии находилось, а в движении - притом в движении нестройном, беспорядочном, и привел все в порядок из беспорядка, находя, что первый во всех отношениях лучше последнего» (Тимей, 30 А). А чуть позже с палубой пиратского корабля произойдет то же, что произошло при сооружении Олимпа с доолимпийской именной матрицей. Живой бог античности, пират пропишется на опустевшем Олимпе как единый, всемогущий и всеведущий творец «по слову», по отношению к которому все, от монарха до последней прачки станут «рабами божьими» - организованной пиратом-богом в акте творчества и отчужденной для исполнения рабами его воли системой практических отношений к миру: «христианским миропорядком».
Пока же пират-творец вынужден на собственном опыте познавать муки и восторги творчества, причем сам этот процесс научения творчеству можно разложить на два сопутствующих друг другу и часто пересекающихся потока: на поток продуктов творчества и на поток «административной тоски».
Первый - поток продуктов - обнаруживает типичную текстуальную структуру: в нем нет повторов, и каждое событие, идет ли речь о Троянском коне, или о решении напоить Полифема и ослепить его, или о плане избиения женихов, - суть событие уникальное и неповторимое, хотя оно и связано со всеми предыдущими единством элементов-реалий вплоть до знаменитого Одиссеева лука, который двадцать лет провалялся без пользы, чтобы, наконец, выстрелить. Здесь, в этом потоке продуктов, пират-творец вполне самостоятелен, изворотлив, изобретателен, смел и решителен. Но стоит ему чуть выйти за пределы оперативного прогнозирования и попытаться заглянуть в будущее чуть глубже, как тут же дает себя знать тот вечный тупик административной мистики, когда положение и ранг «повелителя», с одной стороны, заставляют поддерживать в гребцах-воинах убеждение, что повелителю дано видеть дальше всех, лучше всех и яснее всех, а с другой стороны, вынуждают искать любые средства для познания будущего или хотя бы приличную компанию для коллегиальной ответственности за возможные неудачи в плане известного постулата: «города сдают солдаты, генералы их берут».