Пиромания. Между Геростратом и Прометеем
Шрифт:
Глядя на фотографию, Курт с усмешкой произнес:
– Какой сладкий ребенок! Сколько, говоришь, тебе лет?
– Сколько надо! – огрызнулась Грета.
– Штуку за инфу о тебе, – радостно объявил Ральф.
– Пошел ты!
– Твои родаки платят штуку тому, кто тебя найдет. Везет же людям! Мои заплатят только за то, чтобы я домой не возвращался. Если бы даже у них была штука. – Ральф грубо заржал.
– Ты что, дурак?
– Не, я серьезно. Давай мы тебя сдадим, получим штуку, а потом ты снова вернешься к нам, если захочешь. Курт, как думаешь?
Курт оценивающе посмотрел на Грету.
– Думаю,
– Думаю, это не ваше дело, уроды тупые! – прервала их Грета.
Грета взяла объявление и посмотрела на свою фотографию.
– Пусть подавятся своими бабками.
Она сложила объявление и убрала его в карман. Подошла к заполненной окурками пепельнице, выбрала подлиннее и закурила.
– А может, действительно?.. – мечтательно сказал Курт. – Штука… Два месяца жить. На море скатать.
– Ты что, дурак? – закричала на него Грета.
– Вчера ты принесла всего десять евро.
– И вместо того чтобы купить чая, ты купил эту дрянь! – Грета показала на пустую бутылку из-под водки. Курт язвительно усмехнулся, Ральф виновато пожал плечами.
– Без чая я могу прожить, без водки – нет.
– А обо мне ты подумал?
– Маленькая еще, не понимаешь.
Грета намотала на шею черный с черепами платок, накинула кожаную пошарпанную куртку и вышла наружу. Из домиков и палаток понемногу вылезали их обитатели. Все они были одинаково неряшливы, с опухшими лицами и мутными глазами. Кто-то пытался развести огонь, но ветер задувал едва просыпающееся пламя под грязную ругань пытающегося. Кто-то курил на крыльце вагончика. Кто-то включил магнитолу, и грубый гранж заскрежетал утренним горном коммуны, словно созывая жильцов на зарядку.
Гэндальф сидел на крыльце своей фанерной хижины и курил. Никто точно не знал, сколько ему лет; на вид – под шестьдесят. Его длинные седые волосы, из-за которых он и получил это прозвище, выбивались из-под старой широкополой шляпы, развеваясь на северном ветру.
Грета подошла и села на ступеньку ниже. Ее знобило, и она обхватила себя руками за плечи, чтобы согреться.
– Доброе утро. У тебя есть чай?
– Доброе утро, девочка. Только вскипел.
Гэндальф скрылся в хижине и вернулся с большой чашкой чая. Грета взяла чашку обеими руками и пила, обжигаясь, маленькими торопливыми глотками.
– Тебя знобит что ли, детка? Ты, случаем, не заболела?
– Чепуха. Холодно. Спасибо.
Старик засунул руку в карман и вытащил огрызок шоколадки, завернутый в фольгу. Обдул с него табачные крошки и протянул Грете, но Грета помотала головой.
– Лет десять не помню такой холодной весны в Берлине. Да, десять лет, точно. Помню, в девяносто пятом в Цюрихе… Но было еще холоднее. Минус десять, должно быть, и снег шел.
– Ты и в Цюрихе был?
– Богатый город, но скучный. Может, потому и скучный, что богатый?
– Когда ты последний раз был дома?
– Я дома.
Грета шла в сторону Остбанхоф, обхватив себя руками за плечи, и по пути заглядывала в урны. Ее сильно знобило. Похоже, температура поднималась. Забор, проходящий вдоль Кёпенике, был изрисован граффити, и эти тарабарские, изящно сплетенные в арт-бреде иероглифы сейчас вызывали у Греты тошноту.
Она достала из кармана
Поворачивая к мосту через Шпрее, Грета обернулась. Здесь проходила СТЕНА, и брандмауэр старого полуразрушенного дома был исписан призывами к солдатам на той стороне не открывать огонь по своим согражданам на этой. Прямо за этим домом и находился сквот, приютивший коммуну художников, бродячих музыкантов и прочих асоциальных бездельников.
Шпрее в этом месте была спокойной и по-весеннему мутной. Старая, кем-то навсегда забытая баржа уныло гнила, отражаясь в коричневой воде ржавыми осклизлыми боками. Плесенью смотрелись и унылые граффити на ее бортах и башне.
Грета нагнулась к одной из урн, достала высокую банку от консервированной кукурузы и положила в карман.
В теплом метро она немного порозовела, но окончательно отогрелась только тогда, когда пришлось убегать от контролера. Хорошо хоть до «Александерплац» доехала. Контролер преследовал ее недолго, да и вообще непонятно, как могут брать на службу таких коротконогих животастых бездарей.
Грета поискала, откуда сильнее дует теплый воздух, и села прямо на пол в переходе, поставив пустую банку перед собой. Сегодня ей повезло, уже через пару минут в банке звякнуло, и Грета с удовлетворением отметила, что это монетка в два евро. Она тут же достала ее, встала и пошла по лестнице наверх. Очень хотелось есть.
Запах свежеиспеченной сдобы тревожил не на шутку, но Грета долго не могла выбрать, что же купить в станционной кондитерской лавке. Последнее время изобилие выбора чаще всего вызывало слезы.
Еще изнутри, из холла станции, Грета заметила, что ветер разогнал тучи и солнце играет желтыми бликами на Берлинской телебашне. Грета вышла из здания вокзала и пошла в скверик, откусывая от калача на ходу. Она с ногами залезла на скамейку и попыталась сгруппироваться как можно крепче: знобило все сильнее. Солнечные блики на никелированных деталях проезжающих автомобилей взрывались в глазах остервенело прыгающими зайчиками, прогнать которых удавалось только минутным сидением с закрытыми глазами. Ее клонило в сон, и она заснула прямо с калачом в руках.
Люди проходили мимо, не обращая на нее внимания. Будь она хорошо одета, возможно, кто-нибудь и поинтересовался бы ее здоровьем, но она выглядела бродягой, а бродягам, как всем известно, нравится жить так, как они хотят, и прохожие полагали, что предложение помощи может вызвать гневную ругань девочки, которая просто решила поспать в скверике на Александерплац.
Грета проснулась, с удивлением осмотрелась по сторонам, обнаружила калач в руке и собралась было откусить, как вдруг заметила черного ризеншнауцера, наблюдающего за ней, слегка склонив голову набок. Грета отломила кусок и протянула собаке. Пес тут же подбежал и, с удовольствием съев кусок, с ожиданием посмотрел на Грету снова.