Пиромания. Между Геростратом и Прометеем
Шрифт:
Старость вообще унизительна и жалка сама по себе; сейчас же я чувствовал это особенно остро. Я представил, что доживу до таких лет и точно так же буду болеть, всякий раз без надежды на скорое выздоровление, а наоборот, со страхом, что выздороветь уже не удастся никогда, и с каждой последующей болезнью страх этот будет становиться все острее и острее. Даже представить такое оказалось страшно.
Окно было прикрыто дешевой износившейся занавесочкой. Старый сервант с пятью непарными рюмками, остатками симпатичного сервиза и фарфоровым голубем внутри. Скособоченный ободранный шкаф, пара не родственных стульев и одинокое по центру комнаты кресло, поставленное таким образом, чтобы сидящий мог смотреть на репродукцию ван Донгена «Дама
Я сел в кресло, и его внезапный недовольный скрип разбудил старика, который закашлялся, дрожа всем телом, и открыл глаза. Он потянулся к стоявшему на тумбочке стакану, и я налил в него воды из желтоватого графина. Старик пил жадно, ритмично булькая горлом. Напившись, он отдал мне стакан, отдышался и сказал:
– Спасибо, я рад, что ты пришел.
– Вы должны были позвать меня раньше.
– Почему тебя? У меня ведь должны быть родственники… Верно? У стариков должны быть родственники.
– Верно, – смутился я, не зная, что еще ответить.
– А родственников я не люблю. Я не люблю их заказной заботы. Становится стыдно своей слабости, да и вообще болеть стыдно. Оскар Уайльд был прав в этом.
Было удивительно видеть старика серьезным и рассуждающим вполне разумно. В нем сейчас не было и намека на обычное юродство, отпугивающее от него нормальных людей. Я даже решил, что все это маска, что на самом деле старик далеко не такой, как о нем все думают. Но старик разуверил меня, он улыбнулся и сказал:
– Мне радостно видеть человека, а то все бесы и бесы… Особенно ночью, когда все спят и им становится скучно. Ты первый человек, который вошел сюда за несколько недель.
– А соседи? Разве соседи не помогали вам?
– Соседи тоже бесы. Купи мне папирос. Я тебя затем и позвал. Купи мне папирос. Деньги в ящике серванта.
– У меня есть деньги, что еще купить вам?
– Нет, возьми мои деньги. У меня там еще много.
Я подошел к серванту и открыл ящик. В нем лежала скомканная десятка и несколько монет мелочью; это он называл много. Я купил ему папирос, молока, картофеля и яблок, забыв, что у него совсем не осталось зубов и нечем будет грызть их.
Я стал заходить к старику каждый день, и каждый день он чем-нибудь удивлял меня. Я привязался к нему, как к ребенку. Да он и был ребенком, в сущности. Скоро он выздоровел и стал выходить на улицу сам, радуя меня своим обычным «счастливо», когда я шел на работу, и «поспеши, машина пришла».
– Я не боюсь смерти, – сказал мне старик, разбивая мои мысли о том, что болезнь должна вызывать у него страх. – Я боюсь вечности, следующей за смертью. Чем стану заниматься я там?
В который раз я не знал, что ответить.
Я только что пришел с работы и собирался готовить ужин, когда в дверь тихо постучали. Открыв, я увидел старика, стоящего на пороге. Он глядел в пол, и по лицу его текли слезы.
– Что случилось? – Я хотел назвать его по имени, но понял, что до сих пор не знаю, как его зовут. – Проходите, проходите же, – поспешил я, приглашая его к себе.
Шаркая ногами, он прошел на кухню и сел на предложенный табурет. Плач его был совсем неслышным, но плакал он всем телом. Его сутулые плечи казались сейчас еще более сутулыми, сморщенное лицо казалось еще более старым, а и так дрожащие руки дрожали сильнее обычного, – и все это вместе рождало такую неизбывную печаль, что хотелось обнять старика и заплакать вместе с ним, даже не зная причины этой неземной грусти. Изредка
Я пытался спрашивать старика, что случилось, пытался уговорить его поужинать со мной, выпить чаю в конце концов, но старик только сидел, глядя в пол, и плакал, и я не знал, чем помочь ему. Просто стоял, и смотрел, и думал, как часто, видя горе другого, мы ничем не можем помочь ему. Особенно если этот кто-то – старик. Нет ничего более жалкого, чем этот беззвучный и беззащитный плач стариков.
1
В. Маяковский. «Хорошее отношение к лошадям». 1918.
Старик же, просидев минут десять, встал и вытер слезы тыльной стороной руки (ну совсем как ребенок, подумалось мне).
– Я пойду, – сказал он хрипло.
Я проводил его и еще долго стоял в дверях, слушая, как стучат по ступеням его неторопливые, с металлическими подковками ботинки.
Били копыта. Пели будто:– Гриб.Грабь.Гроб.Груб. [2]2
Там же.
На следующий день я узнал о причине его печали. Мне рассказала об этом соседка старика – толсторукая, краснолицая, с неухоженными волосами женщина. Оказывается, агент недвижимости уже давно облюбовал их многометражную квартиру и подыскал кредитоспособного покупателя, готового расселить их очень (она так и сказала: «очень») коммунальную квартиру. Она захлебывалась от возмущения, рассказывая о старике, который единственный из всех жильцов отказывается переезжать в отдельную квартиру. «Недалеко от метро, – загибала она пальцы, – телефон, лифт, центральное отопление, мусоропровод», – при слове «мусоропровод» она победно подняла вверх палец, словно это было наиболее важным из перечисленных достоинств.
«Ничего, – она сжала кулак, – мы ему такую жизнь устроим – переедет как миленький». Посмотрев на ее искаженное первобытной злобой лицо, я понял, что она действительно может устроить кому угодно, не только безобидному старику, такую жизнь, от которой переедешь хоть в ад.
Мусоропровод! А как же его знаменитое «Поспеши, машина пришла»? Кому он станет говорить это? Не станет же он стучать в двери соседям, объясняя, что именно сейчас время выбрасывать мусор.
Старик переезжал. Для перевозки вещей хватило маленького фургона, и вечно улыбающийся агент недвижимости радовался, что удалось сэкономить на переезде. Старик мелко перебирал ногами, таская картонные коробки с нехитрым скарбом.