Пирожок с человечиной
Шрифт:
– Не надо, – сказал Глеб. – Пропавших без вести у нас двадцать пять тысяч. Плюс твои шесть. Безнадёга.
– Пусть пишет, – вмешалась Катя мрачно. – Ему везет.
Когда гости ушли, Костя опять накрылся шалью.
Катя улыбалась – верный признак, что плохи дела.
– Сходи к несчастному, – сказала она.
Костя послушно встал и пошел. Кисюхина дверь приоткрылась. Костя постучал. Дверь захлопнулась. «Нет, нет, нет, – раздался голос Раисы Васильевны. – Не надо, не надо. Ничего не надо. Уходите».
На
Касаткин вернулся, дописал «Страсти по блинам» в послезавтрашний номер и пульнул е-мэйлом дежурному выпускающему.
Принесенные блинки остались на столе. Жертву богу Солнца Костя так и не принес.
15
ЧЕРНОЕ МЯСО
В Прощёное воскресенье 21 –го вдруг распогодилось. В окно ударил солнечный луч. Пришла, как обещала, Харчиха. Увидела на столе викториины блины, за ночь затвердевшие. Сложила их в мисочку отнести собакам, надела фартук и стала печь.
Рука мастера почувствовалась сразу. Обаяние и мощь мастерства вмиг поставили всё на свои места. Жизнь стала не такой безнадежной. От солнца и чужого умения Костя ожил и воспрял.
Блины возникали из воздуха, мгновенно, тонкие, почти прозрачные, золотые с кружевцем.
Сели за стол и просидели до вечера. Стучались и приходили соседи. Пир растянулся на весь день. Блин обрабатывали серьезно, складывали или скатывали, сметана или масло проступали из кружевных дырок и капали. Журчал худой кухонный кран. Под журчанье хорошо сиделось и разговаривалось.
Побывали все, кроме Жиринского. И сам не пришел, и звать не стали.
– Жирный свое съел, – сказал Костя. – Принес жертву Митре.
– Митре ня Митре, а чёрту людей, в заднлцу, зарезали, – объявила вдруг Харчиха.
– Зарезали?
– Ну.
– Зачем?
– А затем, что черная мяса.
– Что за мясо? – не понял Костя.
– Ну, мяса. Служба такая чёртова. Причащаются чяловечьим мясом.
– Так это черная месса. А причащается – кто?
– Кто, кто. Дохтура, задняцы.
– Какие доктора? – Костя посмотрел на Кац. Она – на Харчиху.
– Какия, какия, – сказала Харчиха. – Черныя. «Черныя дохтура». Ольки Ушинской съемщяки. Снямают у ней.
– Но они медитируют.
– Во-во. Мядятируют… мясотурбируют.
– Меньше телевизор смотрите, – сказал Костя. Другие молчали. Видимо, раньше между собой всё обсудили.
– Хулиганье, – гавкнула Бобкова. – Чертовы детки.
– А порубили эти детки очень многих на котлетки, – невольно пропел Костя.
– Малолетки, – добавила Бобкова.
– Может, и пгавда, мааогетки, – поддержала Кац. – В газетах писаги пго магогетнюю банду.
– Да ну. Просто гуляет псих, – ввернул Чикин. – Сейчас все психи.
Он смотрел сосредоточенно в блин, но не ел. Лицо было, как у склонных к шизофрении,
– Сам ты псих, – тихо сказал Струков. Он тоже почти не ел. Пришел на огонек, любя, кроме глажки, собрания. – Завязал и пятишь. А ребята – нормальная шпана.
– Да, могодежь тут некугьтугная, – сказала Мира.
– Почему же некультурная? – возразила Ольга Ивановна. – У нас детишечки неплохие. Читают, конечно, мало, зато неизбалованные. Добрые ребятишки.
– Могли и китаезы, – сказал Егор.
– Могли, – поддакнул Беленький. – Отец рассказывал – в Чеке расстреливали одно время китайцы. Трупы молодых продавали как мясо. Называлось «китайская телятина».
Чертыхнулись.
– Кушайтя, кушайтя, – повторяла Харчиха.
И опять кушали. Накушались в этот день, как никогда.
Вечером пришла ужасная весть.
Сначала раздался крик. Внизу, во дворе у мусорных баков, кричала Поволяйка, задрав лицо вверх, как ребенок, зовущий маму. Пьяницу успокаивали и тормошили, наконец добились от нее слов. Поволяйка показала.
В баке под стаявшим за день снегом она нашла старую хозяйственную сумку. В ней лежали останки шестерых пропавших. Тел не было. Только отсеченные ступни и руки.
Костя с Катей сидели до утра на диване и смотрели в одну точку.
Если это не умалишенный, то, действительно, Митра. Или и того хуже.
День был – последний масленичный, февральский, с черной землей, но ясным небом и бликами заката в окнах.
Во дворе до утра стояли милицейские машины. В оконных стеклах бликовали вспышки мигалок.
16
СКАЖИ МНЕ «ДА»
– Не пойму… – сказала Катя.
– Что – не поймешь?
– Откуда в наш деловой век такая дичь. Всем нужны деньги. Зачем тратить силы на изуверство? Какая кому корысть? Нет, конечно, это шизофрения.
Костя вспомнил чей-то странно острый взгляд, когда выходили они с Нинкой из «Патэ&Шапо».
– Почему шизофрения…
– А что же?
– Мало ли нормальных паскуд. Вспомнилась знакомая обувь Опорка в «Принце». У всех тайные грешки.
– У них тоже своя логика, – договорил он. – Надо влезть в их шкуру.
– Не нужна мне паскудная шкура.
А верхних бомжей замели.
В споре за верхнюю ступеньку Поволяйка написала, как умела, жалобу в милицию. Донос, что товарищи ее – жопочники и падлы.
В Чистый понедельник ступеньки очистились. Вечером пришел участковый и увел Серого, Опорка и двух случайных. Жалоб, кроме поволяевской телеги, на них не имелось. Но участковый оказался новый. Прежний, Голиков, прошел на довыборах в гордуму. Обещал лоббировать. Но теперь он был далеко. А этот сразу посадил Серого и Опорка в ИВЗ разбираться, кто такие.