Пирсинг
Шрифт:
В тот момент, когда Тиаки поняла, что плачет, ее руки обвисли в изнеможении, и она обнаружила, что едва дышит. Слезы текли по ее щекам и капали на пол с подбородка. Она увидела одинокую слезинку, висевшую, как роса, на ее волосах, когда силы окончательно оставили ее. «Я растратила свой гнев, — подумала она. роняя открывалку на ковер. Я извела всю свою ярость. Мужчина, заметила она, украдкой смотрел на нее сквозь окровавленные пальцы. Какое-то недоумение читалось в его взгляде. Он рассердился? Он сейчас уйдет? Она представила, как будет обнимать его, молить о прощении, уговаривать остаться, но у нее в любом случае не было на это сил.
Девушка просто стояла перед ним с искаженным лицом, с сотрясающимися от рыданий плечами. «Посмотри на нее, — говорил голос. — Она плачет. Она испугана.
Тиаки взглянула на мужчину, опустившего руки, и удивилась тому, как смешно он выглядит. Он напомнил ей упавшего с дерева ленивца, которого она однажды видела в документальном фильме. «Ленивцы проводят всю свою жизнь на деревьях, сказал комментатор, — и оказаться на земле — серьезная угроза их безопасности, поскольку их мускулы не приспособлены для наземного существования». Ленивец делал отчаянные попытки забраться обратно на дерево, но его движения были медлительными, странными и комичными: он цеплялся за землю, неуклюже помахивая одной лапой, в то же время с огромным усилием пытаясь продвинуть все свое тело вперед. Перемещения мужчины тоже были совершенно примитивными, как будто снимались в замедленной съемке, но Тиаки не способна была в это мгновение оценить юмор происходящего. Левая сторона его лица была сплошь залита темно-красной кровью. Но страшно было не это, а то, как смотрит на нее его правый глаз. Это был влюбленный, чокнутый взгляд, полный грусти, ненависти и вызова. Он порывался снова встать на ноги и пытался что-то сказать ей едва слышным голосом:
— Ты нашла нож под трубой в ванной? Нож для колки льда? Под трубой? Ты ведь заглянула под трубу, правда? Когда переезжала?
Она не понимала, о чем он говорит, но его взгляд испугал ее, и она отрицательно покачала головой.
— Он нужен мне сейчас. Ты не заглянула под ванну, переезжая?
Она опять покачала головой.
— Это забавно, — пробормотал Кавасима.
Запах горящих ногтей стоял сейчас не только в его ноздрях, но и господствовал во всем его теле. Поток искр вспыхивал там, где его зрение, слух и обоняние пересекались между собой, но Кавасима не мог с полной уверенностью сказать, что эти искры и впрямь существуют и что реален жар, сжигающий его макушку. Он уже бывал наедине с этим запахом, искрами и жаром. Голос больше не трепетал в нем, но в этом не было ничего страшного. «Голос уже помог мне — в первый раз за много лет, а сейчас я без него обойдусь».
Только теперь он понял, чей это голос. «Он мой. Это мой ребячий голос. Я знал, мой собственный голос слишком слабый, детский и беззащитный, поэтому выбрал голос взрослого. Похожий на тот, что читает по телевизору новости. Но сейчас я сам взрослый. Я сам по себе могу говорить и действовать. Посмотри на эту женщину, стоящую здесь. Посмотри, как она боится меня. Весь мир научится бояться меня».
Он вспомнил, как однажды его уже обуревали подобные чувства. Тогда они были еще сильнее — в тот день, когда он ударил свою мать. Столкнувшись с ней через столько лет, он не мог не поразиться тому, какой маленькой она оказалась. Будто усохла. Просто увидеть ее такой — этого было уже достаточно, но тут она начала слезно молить, трепещущая и робкая: «Ты простишь свою маму, правда?» Тогда-то он и ударил ее, видя ее страх. Он не мог вынести этого — того, что она испугана и просит об отпущении грехов. Просить прощения — это неправильно. Потому что такой вещи нет в этом мире.
Перед ним снова охваченная страхом женщина. «Я дам ей силы, я расправлю ей плечи. Я дам ей понять, что как бы она ни кричала, никто не придет ей на помощь. Она говорит, что не знает,
— Подойди на минутку… — попросил Кавасима.
Тиаки снова отрицательно покачала головой и отступила на шаг назад. Мужчина рванулся вперед и поймал ее за руки, сжав с такой силой, что она вскрикнула или попыталась это сделать — из ее пересохшего рта вырвался резкий свистящий звук, будто выпустили пар. Тяжело дыша, сплошь покрытый смесью карри и пота, выступившего на его залитом кровью лице, мужчина увлек ее в кухню, туда, где стояла эспрессо-кофеварка. Он схватил шнур от агрегата и стал связывать ей руки. Тиаки пыталась высвободиться, но Кавасима был настолько ее сильнее, что даже не чувствовал, казалось, как она отбивалась локтями и коленями, несмотря на вновь появившуюся боль в бедре. Он обмотал ее запястья проводом три или четыре раза, затянув что есть силы, потом накинул еще одну петлю на предплечья и закрепил все это тугим узлом, так что кожа ее приобрела мертвенный оттенок.
— А сейчас скажи себе, — произнес он, запихивая ей в рот кляп, скатанный в шарик лоскут из его рубашки, — что это не больно. — Теперь он говорил нечетко, глотая слова. — Вот в чем секрет: ты должна в это поверить. Если ты только подумаешь, что может быть больно хоть чуть-чуть, это не подействует. Ты не должна сомневаться ни одной секунды, что вся боль уйдет. Смотри на меня! Смотри на меня!
Кавасима потянул за связанные запястья и так резко подтащил ее к себе, что они едва не стукнулись лбами. Рана над его левым глазом еще сочилась кровью. «Должно быть, ксалкион убил боль», — подумала Тиаки. Глаз, по-прежнему открытый и затянутый красной пленкой, вращался, как будто обладал сознанием. Искал чего-то в собственном багровом мире, как глаз искореженного андроида из какого-то фантастического фильма. Ее запястья болели, и из-за кляпа во рту ей было трудно дышать, но она не могла оторвать взгляда от этого глаза.
«Я покажу ей, что не надо убегать», — думал Кавасима. Он продолжал что-то говорить, но некоторые слова произносить ему стало намного труднее. Дважды он случайно прикусил себе язык, хотя и пытался вернуть ему чувствительность, царапая ногтем его пупырышки.
— Я никогда не буду… врать тебе, я хочу, чтобы ты… на меня… смотрела… но сфокусируй свой взгляд… на чем-то за моей спиной… как на этих… на картинках… в формате 3D… делай так… это мой секрет… моя мать… она смазала мне руку аммиаком… а однажды предложила сделать татуировку… и взяла карандаш… заточила его… с твердым грифелем, 4Н или 5Н… действительно острый… и стала колоть меня в руку…. и в ногу… и била меня молочной бутылкой… и за уши дергала… и по пальцам веревкой… и горящей сигаретой жгла… или иголкой прямо в глаз… ей все равно… так вот, понимаешь, секрет…
Тиаки понятия не имела, о чем подвывает этот человек, но пока она рассматривала его залитый кровью глаз, ее сознание фиксировало слова «аммиак», «татуировка», «молочная бутылка», «иголка», и когда он спрашивал ее, понимает ли она, кивала. Лоскут кляпа, высовывавшийся изо рта, колыхался в такт с движениями головы.
— Сейчас я хочу… вот что я хочу… перерезать тебе ахилловы сухожилия… так помни… помни, что я тебе сказал…
Уловить какой-либо смысл в том, что мужчина говорил, было трудно, так что Тиаки с отсутствующим видом кивала, видя, что ее гость что-то ищет среди ложек, вилок, кухонных ножниц и прочей посуды, разбросанной на полу. Слова «перерезать ахилловы сухожилия», однако, продолжали звучать в ее мозгу, и она попыталась закричать и вырваться. Мужчина одной рукой держал шнур, которым она была связана, поэтому их борьба закончилась тем, что кофеварка упала на пол, потянув за собой и Тиаки, которая рухнула рядом.