Писательские дачи. Рисунки по памяти
Шрифт:
Мы сели у обрыва на белый сухой мох. Нас окружали заросли лилового вереска. От усталости дрожали ноги.
Белая лошадь исчезла, как и полагается в сказках.
Надо было перебираться на тот берег. Озеро в этом месте сужалось как горловина цифры восемь. Тропинка спускалась прямо к берегу.
Подняв повыше авоськи с тетрадями и фотоаппаратом, мы поплелись через озеро. Оказалось мелко, чуть выше колен.
Был первый час ночи, когда мы, усталые, искусанные комарами, явились в спящую деревню. Сейчас сенокос — «пожня».
Можно было переночевать в «байне» на берегу, но очень хотелось есть.
Постучались в первый же дом. Долго не открывали. Наконец открыл бородатый дед в ватнике и кальсонах.
— Здравствуйте, дедушка, извините, мы из московской экспедиции, можно у вас переночевать? — жалобно попросила Лена.
— А ночуйте. Места много, мы со старухой одни живем.
Он проводил нас в большую комнату с двумя деревянными кроватями под пологами.
— Дедушка, а вы нам хлеба не дадите и молока? Мы вам заплатим.
— Каки деньги, берите так. Посмотрите в кладовке. Что найдете, то и берите.
И дед ушел к своей старухе.
В кладовке нашлись крынка молока, латки с простоквашей, круглый домашний хлеб, чугунок с холодной отварной картошкой. Поев, мы едва добрели до кроватей и рухнули, Женя на одну, мы с Леной — валетом — на другую.
Проснулась я от шепота. Лены рядом со мной не было, а с Жениной кровати из-под полога доносилось:
— Леночка, у тебя совершенно очаровательные глазки.
Пауза. Возня.
— …Ну почему, Лена?
— Нет — и всё.
— А помнишь, ты мне на Салм-озере сказала: да!
— Не помню.
— А вот я — всё, всё помню!
Снова пауза. Вздохи. Возня.
— Ну, почему, Лена?..
— Потому что — нет!
— А помнишь, ты мне на Салм-озере сказала: да?
Под эти нудные любовные уговоры я заснула, а когда проснулась, Лена, печальная, но явно устоявшая, снова лежала на моей постели, валетом. Мрачный Женя у окна записывал что-то в свою толстую тетрадь.
В доме никого не было, видно, дед со своей старухой ушли на пожню. Мы оставили на столе три рубля и вышли на улицу. Надо было узнать, как называется деревня, куда мы попали, и где находится таинственное Потеряево.
В деревне оказалось всего пять жилых домов. Во всех пяти двери были замкнуты на батожок. Остальные стояли с забитыми окнами и дверями. Церковь вблизи оказалась тоже с забитыми окнами. Рядом с церковью — невысокий деревянный монумент на фундаменте из навороченных серых камней. По бокам — две березы. Выцветшая, но еще различимая надпись на монументе гласила:
САМООТВЕРЖЕННОМУ ЗАЩИТНИКУ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ТОВАРИЩУ МИЛИЦИОНЕРУ ПЕТРУ АФАНАСЬЕВИЧУ УШАКОВУ ЗВЕРСКИ РАССТРЕЛЯННОМУ БЕЛЫМИ БАНДАМИ 28 ДЕКАБРЯ 1919 ГОДА.
ИСТЕРЗАННОЕ, ОГРАБЛЕННОЕ ТЕЛО БЫЛО БРОШЕНО НА СЪЕДЕНИЕ ДИКИМ ЗВЕРЯМ.
ВЕЧНОЕ ПРОКЛЯТИЕ ПАЛАЧАМ!
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ КРАСНОМУ ГЕРОЮ МИЛИЦИОНЕРУ!
Вот
Наконец мы увидели живую душу — парнишку лет пятнадцати. Он гнал корову. Увидев нас, остановился и поздоровался. Рука у него была замотана и висела на платке. Остановилась и корова. Глаза у нее были печальные и потусторонние, как у Аэлиты. На наш вопрос парнишка ответил, что мы попали в деревню Будылгино, а Потеряево — прямо по дороге, тут и двух километров не будет.
— А ты колдунью знаешь? — спросил Женя.
— Тетю Пашу-то? Кто же ее не знает дак, — ответил парнишка. — Вот, спасибо, руку мне вылечила.
— А что с рукой?
— На вилы напоролся. Думал, ницяго, так пройдет. А рука-то болит, распухла, думал, всё, огневица началась, отрежут руку, дак. А тетя Паша, спасибо, заговорила рану. Теперь ницяго.
И он погнал дальше свою Аэлиту.
Мы поднялись по высоким ступеням крыльца и постучались.
— Входите, открыто!
Не знаю, что представляли себе Женя и Лена под словом «колдунья». Я почему-то была уверенна, что нас встретит костлявая баба Яга с седыми космами, крючковатым носом и руками граблями, с сопровождающими ее колдовскими предметами быта — черепами, сушеными лягушками и прочим в том же духе.
Ничего подобного! Нас встретила статная, лет шестидесяти, женщина в цветастой кофте навыпуск, а обстановка была самая обычная: большая русская печь, лавки по стенам, в красном углу — киот. Стены, как и в большинстве домов, оклеены плакатами с изображением жизнерадостных трактористов и доярок. Одна из стен увешана связками сушеных трав, и среди них — колокольчик на красной ленте. Мне показалось, что где-то я видела этот колокольчик, но не могла вспомнить, где.
— Что, Аннушка, высматриваешь? — спросила женщина. — Ступу с помелом? У меня ее нету, не смотри, дак.
— Откуда вы узнали, как меня зовут? — вытаращила я глаза.
— А я, подружка божона, вельми много чего знаю, чего другой не знат. Проходите в комнату. Садись, Женюшка, и ты, Лена, садись. Самовар сейчас вскипит, вы, небось, с утра-от не поевши.
Лена открыла было рот, но Женя ее опередил:
— Пелагея Максимовна, а правду нам сказали, что вы от болезней заговорами лечите?
— Может, каки болезни и заговариваю.
— Кровь, например, можете?
— Быват, и кровь заговариваю, и зубную боль, и много чего.
— И привороты знаете?
— Знаю. Я это всё от бабки своей знаю, а она — от своей.
— А можете нам продиктовать эти заговоры?
— Всуе нельзя, — строго сказала Пелагея.
Она принесла самовар, чашки с блюдцами, вазочку с кусковым сахаром. На столе появились круглый домашний хлеб, крутые яйца, творог, топленое молоко под толстой коричневой пенкой.