Писательские дачи. Рисунки по памяти
Шрифт:
Племянница приехала на машине. За ней следовал мебельный фургон. В сопровождении коменданта поселка, слесаря и понятого (понятой взяли меня) пришли на участок. Было начало декабря, мела метель. Пломба оказалась сорвана, дом заперт изнутри. Племянница решительным ударом локтя высадила стекло веранды, всунула руку, отодвинула задвижку… Мимо нас с воем пронеслась собака, запертая в доме. Мы вошли. Внутри было удивительно красиво! Высокий — до крыши — холл-гостиная с камином, с громадным овальным столом, над которым низко висела люстра, вся из разноцветных подвесок. Вверх вела узкая ажурная лестница, вся оплетенная декоративной зеленью. На стенах —
Племянница обомлела. Но лишь на секунду.
— Это что же? — сказала она. — Всё — этому гаду Аркашке? Ну, уж нет!
И начался самозабвенный грабеж. Мебель, лампы, картины грузились в фургон, бронзовые бра племянница вырубила топориком вместе с кусками штукатурки. Где-то в набиваемом фургоне среди мебели затерялись и те два несчастных кресла, что были завещаны Любимовскому кабинету. «А вы что ж не берете?! — кричала в экстазе племянница. — Берите! Всё берите!»
Комендантша забрала посуду и комод вместе с постельным бельем. Что-то досталось слесарю. Признаюсь, и мною овладела жажда наживы, и я с помощью грузчиков приволокла на свою дачу двуспальную тахту, которая и по сей день у нас стоит.
Оставили только люстру с разноцветными подвесками, потому что устали и лень было ее откручивать, да и класть уже некуда. А бумаг никаких не оказалось, потому что архив Эрдмана хранился у моего отца в московском кабинете. В 1996 году я передала его в ЦГАЛИ.
Племянница в сопровождении фургона уехала, а на следующий день приехал на своей машине «гад Аркашка», увидел разбитое стекло веранды, произнес: «Эх, черт, не успел!» Погрузил в машину люстру и исчез навсегда.
Беспризорная собака несколько дней бегала по поселку, питаясь подачками, пока ее насмерть не сбила машина. Шофер клялся, что собака сама бросилась под колеса.
Дача два года пустовала. О ней ходили дурные толки. Но, в конце концов, ее купил писатель Холендро, поселился с семьей, и вроде ничего.
Бакуриани
С глубоким вздохом облегчения я закончила Университет. Как гора с плеч. Гора-то гора, но теперь надо было забыть про экспедиции и устраиваться на работу — учительницей русского языка и литературы, как значилось в моем дипломе, редактором или кем-то в этом роде. Нашлись знакомства, мне было туманно обещано место в детской редакции радио, но не в ближайшее время, а месяца через три-четыре, когда уйдет на пенсию прежний сотрудник. А пока я стала искать случая смотаться еще куда-нибудь, подальше от Москвы. Добрать последние крупицы романтики.
Случай представился в образе красивого студента второго курса физфака МГУ Кости Маркаряна, явившегося к моему отцу в начале октябре 1960-го просить об участии в вечере сатиры и юмора, который ему, Косте, поручили организовать на факультете.
Кажется, этот вечер так и не состоялся, но «случай» — состоялся и определил мою дальнейшую жизнь.
Через несколько дней Костя позвонил и сказал, что, к сожалению, проведение вечера перепоручено другому студенту, а сам он берет академический отпуск и уезжает работать на Северный Кавказ, на высокогорную сейсмологическую станцию, лаборантом. Вскоре я получила от него письмо с восторженным описанием природы и с приглашением приехать покататься на лыжах. Костя писал, что сотрудники станции читали мой очерк в «Новом мире» и что им интересно познакомиться с «журналисткой». Подробно описал путь — поездом до Боржоми, там
…Всё было удивительно — и мое мгновенное решение поехать, и то, что в Боржоми, куда поезд прибыл глубокой ночью, меня действительно ждал грузовик с Костей и шофером Иваном, и то, что с Костей, которого я видела второй раз в жизни, мы обнялись как близкие люди.
ГАЗ-63, ревя, ехал вверх и вверх по ночному серпантину, мы сидели в кабине, Костя сетовал, что ночью не видно красок, но и без красок, в свете фар, природа производила мощное впечатление — панорамой гор с их снежными вершинами, внезапными выступами скал, обрывами, водопадами. Два раза дорогу нам перебегали крупные лисицы.
Вот последний, крутой подъем, заглушенный мотор, внезапная тишина, три финских дома силуэтами на фоне звездного неба, фигурка женщины, сбежавшей с крыльца, добродушные лохматые собаки, мои лыжи и вещи, брошенные в тамбуре, жарко натопленная Костина половина дома и дверной крючок, торопливо накинутый на петлю.
Первые две недели впечатления от новой жизни были расплывчаты — всё затмил роман с Костей, если можно назвать романом то, в чем не было главного составляющего этого жанра — любви. Мне было двадцать четыре, Косте — девятнадцать, однако, в наших взаимодействиях Костя был как опытный хирург рядом с жалкой практиканткой.
Жители станции — тридцатилетний начальник Зиновий Шварц, шофер Иван с женой Мартой и девятилетним сыном Митей, вторая лаборантка Нина с мужем Федей Козловым — держались приветливо, но на отдалении. Чаще других в поле моего зрения попадал Зиновий: они с Костей вместе питались, и я взялась им готовить, довольно быстро приноровившись к дровяной плите и другим непривычным для меня бытовым приборам, типа кочерги, чугунного горшка или ухвата.
По вечерам Зиновий приходил к нам в гости. Вначале он казался мне сухарем, но вскоре я оценила его тонкое чувство юмора, ум и эрудицию. Физик-ядерщик, выпускник Воронежского Университета, он шестой год работал на станции. Овладел за это время тремя языками. Публиковал научные статьи. Выписывал все толстые литературные журналы.
Я привезла проигрыватель и пластинки — любимых мною Сибелиуса, Моцарта, Дебюсси. Мы пили чай с московскими конфетами и бакурианскими пирожными, слушали музыку, философствовали. Не слишком образованный Костя, не в силах принять на равных участие в наших с Зиновием беседах, выходил из себя и кричал, что людей с такими взглядами, как у нас, надо расстреливать.
По прошествии двух недель наш с Костей пыл угас. Костя мне надоел заносчивостью, вспыльчивостью и амбициозностью. Выдохся и он. Стал мрачен и раздражителен. Работал спустя рукава, а когда Зиновий сделал ему замечание — взбеленился и заявил, что тот нарочно к нему придирается, потому что имеет виды на меня. Мысль эта запала ему в голову, он начал приставать ко мне и Зиновию с хамскими намеками, а когда, обозлясь на его выкрутасы, я собрала свои вещи и перебралась жить в пустовавшую половину гостевого дома, начались пошлые выслеживания, еженощные шумные домогания с попытками взломать мою дверь, с угрозами типа: «пусть сяду, а зарежу!» и прочими восточными страстями. Работать он совсем перестал, заявив, что пусть такой примитивной ерундой занимаются плебеи вроде Нины Козловой, а он создан для великих дел, и нам всем еще это докажет.