Писемский
Шрифт:
Но пока еще на календаре 1846 год, и ни о каких зарисовках народного быта нет и не может быть речи. Молодой губернский секретарь ведет жизнь настоящего губернского льва. Выйдя в два часа пополудни из палаты, он садится в только что поданный экипаж и объезжает вокруг бульвара, разворачивается на площади у гостиного двора и велит кучеру неспешно двигаться по Нижней Дебре, где можно увидеть в эту пору не одно хорошенькое личико – в меховой опушке, под вуалью элегантной шляпки. Он сидит прямо, несколько приподняв плечи, чтобы даже в ватной своей шинели с бобровым воротником казаться военным, облачившимся по какой-то прихоти в партикулярное одеяние. Многие из молодых людей в енотовых шубах и модных циммермановских шляпах уже узнают владельца изящного возка и с почтительностью кланяются новому приятному члену дворянского кружка.
По склону к Волге
Все первые месяцы своей службы он работал над переделкой романа «Виновата ли она?», вчерне набросанного еще в Москве сразу после окончания университета. Вспоминая на склоне дней тот год, писатель признавался, что из состояния меланхолии, в которое он впал по приезде из Москвы, его выручила любовь, – она «была уже реальная и поглотила скоро всего меня. Любовь эта мною выражена, во-первых, в романе моем „Боярщина“ – в отношениях Шамилова к Анне Павловне, и потом второй раз в „Людях сороковых годов“ – в отношениях Вихрова к Фатеевой». «Боярщиной» в этом отрывке из автобиографии именуется то самое произведение, что писалось в 1844-1845 годах, когда роман «Виновата ли она?» не был пропущен цензурой, автор сменил название, а прежнее взял для другой повести. И главный герой – вовсе не Шамилов; но ошибка вполне извинительна для писателя, ибо он трижды перерабатывал свое первое произведение, а когда его «зарубили», стал раздирать на части – кое-что перенес в роман «Богатый жених», в том числе и самого Шамилова. А когда появилась возможность издать «Боярщину», главный персонаж ее получил имя Эльчанинова.
История любви молодого человека, вчерашнего студента, к замужней женщине, обреченной жить с немилым мужем, конечно, может быть «примерена» на Писемского только в самом общем виде. Вне всякого сомнения, в действительности дело развивалось не столь драматично – главная героиня не умерла в помрачении рассудка, не было опасных для жизни любовника моментов, когда грозный муж метался по уезду, горя жаждой мщения. Да и сам Эльчанинов далеко не таков, каким рисуется нам трезвый, насмешливый Писемский. Байронист, загадочно-мечтательный уездный Ромео вызывал у автора явную усмешку, а его образ по ходу развития любовной истории все мельчал.
Костромские «львы», толкавшиеся на балах, на масленичных катаниях, давали наблюдательному чиновнику палаты государственных имуществ немало впечатлений для осмысления. Он и сам отчасти был в ту пору человеком этой печоринской складки – ничего не попишешь, мода такая утвердилась: стоять где-нибудь у колонны и холодно-презрительно оглядывать несущиеся в галопе или кадрили пары. Но, отдавая внешнюю дань поветрию, начинающий писатель беспощадно разделывался с чайльд-гарольдами в своем сочинении. Даже если учесть, что позднее вкусы и убеждения его станут куда более определенными, можно довериться истинности воззрений Павла Вихрова: «Что такое эти Онегины и Печорины? Это люди, может быть, немного и выше стоящие их среды, но главное – ничего не умеющие делать для русской жизни: за неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники...»
Писемский едва ли не первым начал воевать с печоринщиной – прошло только четыре года с тех пор, как вышел «Герой нашего времени», и русское общество (прежде всего молодежь) всецело находилось под обаянием образа «лишнего человека». Надо было быть незаурядной личностью, чтобы не только увидеть фальшь моды на избранничество, но и понять ее социальные корни. Как это ни парадоксально, но именно на дрожжах дворянской сентиментальности взрастали бездельники-себялюбцы, способные походя топтать чужие души лишь потому, что им «так хочется». В начале пятидесятых годов явится целая литература, ставящая целью развенчание надутого кумира («Львы в провинции» И.И.Панаева, «Тамарин» М.В.Авдеева и др.), но не увидевший тогда света роман Писемского не примет участия в борьбе за истинного, естественного человека. А когда в 1858 году книгу напечатают, общество будут волновать уже совсем другие вопросы, и сочинение о провинциальном сверхчеловеке никому не покажется новым словом.
В Костроме хорошо писалось – многие сцены и портреты Алексей Феофилактович брал прямо с натуры.
Не вытерпев и полугода, Писемский подал прошение о трехмесячном отпуске и, едва Шипов наложил разрешающую резолюцию, отправился в белокаменную приискивать место.
Ясным июньским вечером пропыленная тройка пристроилась в хвост длинной вереницы возов и экипажей, столпившихся перед шлагбаумом Преображенской заставы. Пока едущих по очереди опрашивали в конторе, кто такие и по какой надобности прибыли в Москву, Алексей Феофилактович жадно смотрел по сторонам.
Вот миновали усатого будочника с алебардой. Кони пошли шибче, видно, тоже почувствовали, что скоро конец дороги. Чем ближе к центру, тем гуще толпа, тем пронзительнее крики разносчиков сбитня, калачей, пирогов с требушиной и сдобных филипповских саек. Елеем на сердце ложились эти милые картины московского житья. Неужели нельзя устроить так, чтобы всегда крутиться в этой веселой толчее?..
Как удалось ему определиться в Московскую палату государственных имуществ – то ли дядя посодействовал, то ли собственная настойчивость сыграла главную роль? Но уже в конце октября 1845 года был утвержден перевод Писемского на новую должность в хозяйственном отделении, ведавшем всеми делами казенной деревни вплоть до ее судоустройства.
Роман, к тому времени уже совсем отделанный, ждал своего читателя. Однако Писемский, наученный прежним опытом, не спешил посылать его в редакции. Созвав на чай нескольких товарищей по университету, он устроил читку. Среди приглашенных был и Матвей Попов, учившийся на одном факультете с Алексеем. Выслушав уже первые главы, Матвей, увлеченный, как и все прочие, мастерским чтением автора, заявил: это надо отдать в «Москвитянин». Попов долго был репетитором детей Шевырева, и посему в доме Степана Петровича его принимали как своего. Писемскому, должно быть, неловко казалось напоминать профессору о себе после неудачного опыта с «Чугунным кольцом», но он все-таки дал себя уговорить и вскоре явился для объяснения со строгим критиком.
Шевырев нашел, что вещь написана не без таланта, однако усмотрел и немало огрехов. Главным недостатком молодого автора он считал излишнюю категоричность, исступленность в отношении к героям. Не годится, считал профессор, изображать несимпатичных персонажей звероподобными мужланами, а положительных – херувимами. Ваньковский, отставной полковник, с первого появления на страницах романа делается понятен читателю как деспот и невежа. А усмешки автора над дворянчиком Шамиловым заставляют предугадывать его ничтожество с самого начала. Да и драматические происшествия что-то слишком устрашающе громоздятся в романе. Видно, не прошли даром увлечения юности и школа первых повестей дает еще о себе знать. Однако чувствуется, что годы, прожитые в уездной глуши, дали автору некоторый житейский опыт, он уже приобрел понимание душевных движений... И все-таки, заключал Шевырев, надо стать еще ближе к действительности. Ведь господин Писемский, кажется, служит? Ну не благородная ли задача – воссоздать в слове быт наших присутствий? Сам Гоголь не чурался сего обширного мира...
Алексей Феофилактович, впрочем, отнюдь не манкировал своими служебными обязанностями. Уже в марте 1846 года он становится помощником столоначальника в лесном отделении, следовательно, его рвение было вознаграждено. Оказавшись на таком месте, с которого очень хорошо виделись бесконечные плутни хранителей казенных рощ, начинающий литератор столкнулся с вопиющими примерами взяточничества и казнокрадства. Вот о чем хотелось написать, но разве позволят выплеснуть все это на страницы журнала? О чиновниках в годы царствования Николая I положено было говорить либо хорошо, либо ничего. Только изредка являлись в водевилях невинные куплетики с насмешкою над секретарями и заседателями, случалось, и в повестях зубоскалили над мелкими чиновниками. А театральная цензура – та столь непоколебимо стояла на страже достоинства служилого класса, что иной раз не допускала именовать в афишах действующее лицо пьесы чиновником, и слово это заменялось «служащим в конторе». Невозможно было представить появление на сцене вицмундира – верхом либерализма почитался какой-нибудь водевильчик «Титулярные советники в домашнем быту».