Письма 1842-1845 годов

Гоголь Николай Васильевич

Н. М. ЯЗЫКОВУ

Франкфурт. 15 [13] <11> генвар<я> <н. ст. 1845>

Я получил твое письмо от 2 декабря и при нем стихотворение к Киреевой. Оно очень мило. Намерение твое попробовать Призница и воды я считаю совершенно основательным и благоразумным. О сем, как помнишь ты, мы когда-то трактовали. По крайней мере, по моему мнению, следовало бы во всяком случае потолковать и посоветоваться лично с Призницем, чтобы быть потом покойну в совести и не пенять на самого себя. [Далее начато: Са<м>] Ты сам знаешь, что это единственное леченье, которому я верил, и верил потому, что оно во всё время своего производст<ва> бодрит, а не расслабляет человека, и что во время его даже не велится прекращать умственных занятий. Призниц даже особенно требует, чтобы они продолжались. А посему, если ты о сем что-либо утвердишь и остановишься на таком утверждении, то уведоми меня, дабы я мог к тебе выехать навстречу. Весьма может быть, что и сам я примусь за это лечение, и тогда разделим вместе скуку греффенбергского местопребываниях Я навербую с своей стороны разных ипохондриков, а ты с своей, и мы тогда заживем деятельным монастырем, в разного рода трудах и подвизаниях. Здоровье мое стало плоховато; и Копп и Жуковский шлют меня из Франкфурта, говоря, что это мне единственное средство. Нервическое тревожное беспокойство и разные признаки совершенного расклеения во всем теле пугают меня самого. Еду, а куда — и сам не знаю. Охоты к путешестви<ю> нет никакой. Пробираюсь в Италию и беру дорогу (избегая горных переездов и частых пересестов) на Францию и Париж. В Париже проживу месяц, а, может быть, и более; самого Парижа я не люблю, но меня веселит

в нем встреча с близкими душе моей людьми, которые в нем теперь пребывают, а именно с графинями Вьельгорскими и гр<афом> Толстым, братом того, которого ты знаешь, у которого я и остановлюсь, а потому ты адресуй следующие твои письма на имя графа Толстого в Париж: Rue de la Paix, h^otel Westminster, № 9. Прощай, обнимаю тебя, ибо пора садиться в malle-poste, которая покамест понесет в Париж.

Твой Г.

На обороте: Moscou. Russie.

Николаю Михайловичу Языкову.

В Москве. В приходе Николы Явленного, в Серебряном переулке, в доме Шидловской.

В. А. ЖУКОВСКОМУ

Париж. Генваря 12 <ст. ст. 1845>

Благодарю вас очень, очень за ваше для меня радостное письмецо; а бога я уже благодарил за дарованное вам счастие и еще буду благодарить. Вы также умейте быть отныне еще более благодарным ему, чем когда-либо прежде, и молите у него же о ниспослании вам сил быть ему благодарным. Известие о даровании вам сына было принято радостно всеми близкими вам друзьями, а в особенности гр<афинями> Вьельгорскими. Поздравьте от меня Ел<изавету> Ал<ексеевну> и поцелуйте ее ручку, а потом поздравьте также от меня всё милое семействе Рейтернов, начиная с барона. Я их всех люблю, хотя и не изъясняюсь с ними словами и речами. О себе скажу, что дорога мне сделала добро, [хорошо] но в Париже я как-то вновь расклеился. Время гнуснейшее: мгла и совершенное отсутствие всякого воздуха. Наместо его носится какая-то густая масса человеческих испарений. Время идет бестолково и никак не устраивается, и я рад бы в здешнее длинное утро сделать хотя в половину против того, что делывал в короткое утро во Франкфурте, хотя занятия были и не те, какие замышлял. Я не думаю в Париже пробыть более полутора месяца. Приближаясь к весне, я всегда люблю простор и вольный воздух, а здесь к весне вонь. [Далее начато: Это] Говоря вам откровенно, я во Франкфурте совсем не соскучился, но выехал единственно потому, чтобы переломить болезненное и лихорадочное состояние, которого продолжительности я опасался. А наслаждений у меня много было там внутренних и тихих, которые были достаточны разлить спокойствие на весь день. Но покамест прощайте; обнимаю и целую вас и всем вашим посылаю мой душевный поклон.

Весь ваш Гоголь.

На обороте: Francfort sur Main.

Son excellence monsieur m-г Joukovsky.

Francfort s/M. Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor.

H. M. ЯЗЫКОВУ

<Начало февраля н. ст. 1845. Париж.>

Сам бог внушил тебе прекрасные и чудные стихи «К не нашим». Душа твоя была орган, а бряцали по нем другие персты. Они еще лучше самого «Землетрясенья» и сильней всего, что у нас было писано доселе на Руси. Больше ничего не скажу покаместь и спешу послать к тебе только эти строки. Затем бог да хранит тебя для разума и для вразумления многих из нас. Прошай.

Весь твой Г.

На обороте: Moscou. Russie.

Николаю Михайловичу Языкову.

В Москве, в приходе Николы Явленного, в Серебряном переулке, в доме Шидловской.

В. А. ЖУКОВСКОМУ

Париж. Генваря 28 <ст. ст. 1845>

Письмо ваше вместе с письмом Смирновой получил и благодарю вас за то и за другое. Здоровью моему переезд из Франкфурта в Париж сделал пользу, но самое пребывание в душном Париже несколько порасстроило его, несмотря на то, что стараюсь прогуливаться в окрестностях. Последую вашему совету по мере возможности; выезжаю на днях из Парижа, с тем, чтобы объехать некоторые места Франции, держась, однако ж, франкфуртской дороги, ибо благоразумие и кошелек не позволяют делать больших крюков, да к тому ж зимой не так бывает удобно слишком много двигаться. Во Франкфурте проживу с вами великий пост, а на последней неделе поеду говеть и встретить пасху в Штутгарт, откуда уже, вероятно, направлю путь на какие-нибудь воды. Стало быть, с Тургеневым мы всячески устроимся, ибо он не раньше, как после пасхи, будет во Франкфурте, то есть или в конце апреля, или же в начале мая. Затем обнимаю вас всей душой и сердцем и милую вашу супругу, и малюток ваших, и почтенного добрейшего Рейтерна со всем его милым семейством.

Весь ваш Гоголь.

На обороте: Francfort sur Main.

Son excellence monsieur m-r de Joukovsky.

Francfort s/M. Saxsenhausen. Salzwedelsgarten. vor dem Schaumeinthor.

H. M. ЯЗЫКОВУ

Париж. Февраля 12 <н. ст. 1845>

За разъездами и за всякими проветриваниями, то есть бренного тела моего, а не духа, не успел еще написать обстоятельно тебе ничего. В Париж я попал совершенно нечаянно, как тебе известно и как я писал. Остаюсь в нем несколько дней и еду тоже проветрить себя еще несколько по Франции, направляя дорогу на старое гнездо, во Франкфурт, а потому пиши письма по-прежнему во Франкфурт и по прежнему адресу. Книги во всяком случае присылай, если случится оказия, во Франкфурт: там складочное место всему. О Париже скажу тебе только то, что я вовсе не видел Парижа. Я и встарь был до него не охотник, а тем паче теперь. Говоря это, я разумею даже и относительно материальных вещей [даже и в самых материальных вещах] и всяких жизненных удобств: нечист, и на воздухе хоть топор повесь. Никого, кроме самых [В подлиннике: самих] близких моей душе, т. е. графинь Вьельгорских и гр<афа> Ал<ександра> П<етровича> Толстого, не видал. Тургенева видел раз и в другой мельком: он несет дичь. Противу всякого чаяния, я прожил, однако ж, эти три недели хорошо, в отношении [в житии] моральном. Жил внутренне, как в монастыре, и, в прибавку к тому, не пропустил почти ни одной обедни в нашей церкви. Священник наш хороший и умный человек и, благодаря ему, я не оставался без русских книг, которые были мне потребны и пришлись по состоянию души. Больше тебе не пишу, ибо собираюсь в дорогу и спешу дочесть очень нужные книги. Из Франкфурта напишу поболее. А на письмах не позабудь прибавлять к адресу по-старому: Salzwedelsgarten vor dem Schaumeinthor. Причина, почему не еду в Италию: позднее время, а отчасти и ожидание решения от тебя насчет твоего прожекта лечения. Мне же, во всяком случае, придется проводить лето на каких-нибудь немецких водах; стало быть, высовывать в Италию нос на такое короткое время было бы никак неудобно. Обнимаю тебя. Поклонись всем моим знакомым.

Твой Г.

Стихи твои «К не нашим» произвели такое же впечатление, как на меня самого, на моих знак<омых>, т. е. на гр<афинь> Виельгорских и на гр<афа> Толстого, которые от них без ума, но Тургенев, кажется, закрутит нос, [закрутит слишком нос] а, может быть, даже и чихнет.

На обороте: Moscou. Russie.

Его высокоблагородию Николаю Михайловичу Языкову.

В Москве, в приходе Николы Явленного, в Серебряном переулке. В доме Шидловской.

А. О. СМИРНОВОЙ

1845. Париж. Февраль 24 <н. ст.>

Простите меня, прекрасный друг мой Александра Осиповна, за то, что давно не писал к вам. Но не я виноват; виновато было мое здоровье, которое расклеилось совершенно во Франкфурте в конце старого и начале нового года, вследствие этого мне велели сделать поездку куда бы то ни было для развлеченья и восстановления сил, расколебленных нервическими недугами. Не зная, куды направить

шаги на такое короткое время, я отправился в Париж, единственно затем, что там были люди, близкие душе моей, надеясь, что просто развлечение и разговор с ними в силах разогнать всё и что это не более, как временная хандра. Но Париж, или, лучше, воздух Парижа, [воздух Парижа наполня<ется>] или, лучше, испарения воздухов [собственных воздухов] парижских обитателей, пребывающие здесь наместо воздуха, помогли мне не много и даже вновь расстроили приобретенное переездом и дорогою, которая одна бывает для меня действительнее всяких пользовании. С Вьельгорскими я видался мало и на несколько минут. Они погрузились в парижский свет, который исследывают любопытно вместе с Лазаревыми, чему я, впрочем, очень, рад. Рассеяние им необходимо нужно, как графине-матери, так и графине-дочери. Они равно наклонны к хандре, а в Париже, при его сером, гадком климате, весьма легко предаться тому, если не ведешь жизни сколько-нибудь в парижском духе. Я, однако же, провел эти три недели совершенным монастырем, в редкий день не бывал в нашей церкви и был сподоблен богом и среди глупейших минут душевного [душевного свое<го>] состояния вкусить небесные и сладкие минуты, за что много и много благодарю. На днях, то есть через два дни с небольшим, еду во Франкфурт, где оставил начатое, но прерванное недугами длинное и большое письмо к вам по поводу разных объяснений и дел, как прозаических, так и душевных. Приехавши во Франкфурт, допишу его и отвечу на кое-что из ваших писем, а вы не глядите на то слишком строго, что я не так часто пишу к вам, как бы сам хотел. Скажу вам только то, что всякое слово вашего письма мне дорого, как слово родного брата (а родство это идет от самого Христа), и всякая строчка вашего письма глядит [род<ством> глядит] тем родством, каким не глядит земное родство, и все те места ваших писем, где только изливалась и где изливается и выказывается ваша прекрасная и страждущая душка, целую душевным поцелуем, целуя и самое страдание, ее искушавшее, моля внутренно бога о превращении его в небесное вам наслаждение. Чего ж вам больше? Хотя я и не отвечаю вам иной раз словами, но душа отвечает. И ничто не пропадает в ваших письмах безответно. Итак, знайте это и никогда не уставайте писать ко мне: это обоюдно нужно нам. А обо мне помолитесь, и помолитесь крепко и сильно; здоровье мое слабеет, и нехватает сил для занятий. Молитесь, чтобы помог бог мне в труде, уже не для славы и не для чего-либо другого предпринятого, но в его святое имя и в утешенье душевное брату, а не в увеселение его. Я вижу ощутительней, что климат в Германии не так для меня благотворен, как в Италии. Большая разница во всем. А потому, [а потому, если] полечившись лето на водах холодных или морских, я думаю на зиму (будущую) отправиться в Италию и оттуда, уже не откладывая надолго, ехать в Иерусалим, чувствуя, что там только обрету полное выздоровление. Покаместь скажу вам [скажу вам, что] на один пункт вашего письма, именно о деньгах. Скажу вам, что мне крайне тяжело брать у вас. Я просил у вас, основываясь на ваших словах, что у вас лежат деньги для меня, данные вам на случай, когда я буду находиться в нужде, кем — вы умолчали и не сказали имени; рассчитывая это, я попросил твердо, ибо кто так благороден, что скрыл свое имя, помогая, от того [у того] можно твердо взять деньги: такие деньги берутся прямо, от кого бы они ни были, хотя бы от такого человека, которым бы мы никак не хотели одолжиться; в таком случае не исследуется даже и имя давшего, а стремятся за него душевные, искренние молитвы. Таким образом если даются деньги, то уж, верно, даются ради Христа и в его имя, а не для того, чтобы быть вправе напомнить получившему, [получившему о том] что мы его облагодетельствовали, или укорить его в неблагодарности, как поспешно и грубо привыкли делать даже лучшие из нас. Итак, эти [гд<е> эти] деньги, о которых вы говорили мне, как о положенных для меня и вам врученных, я считал или делом любви ко мне, не рассчитывающей на какие-нибудь условия, или <они> истинно христианская, ради самого Христа данная мне помощь для продления жизни моей. Теперь, по обещанию вашему прислать мне тысячу, как только успеете собрать, и по словам вашим, чтобы я надеялся на вашу помощь и впредь, я вижу, что эти деньги ваши, и мне страх жалко взять их у вас, мой добрый, прекрасный (и увы! небогатый деньгами) друг мой! Если вы мне вышлете эту тысячу, я ее возьму и не отправлю назад, но только и возьму от вас одну ее. И объявляю вам вперед, что сверх ее я не приму от вас ничего. [ничего бо<лее>] Друг мой, вы сами посудите, рассмотревши хорошенько ваше собственное положение и разнообразные ваши обязанности, прав ли я и можно ли мне брать у вас. Но довольно. По поводу этого поговорим после, а теперь спешу отправить письмо, чтобы вас не тревожило молчание. Сейчас получил письмо от Иванова и при нем письмо к вам, которое он просит прежде процензоровать мне самому, а потом отправить вам. Но я отправляю вам с тем, чтобы вы сами и процензоровали его.

Прощайте. Обнимаю вас от всей души.

Ваш вседушевный друг Гоголь.

На обороте: A P'etersbourg. Russie.

Ее высокородию Александре Осиповне Смирновой.

В С.-Петербурге, на Мойке, близ Синего моста, в собственном доме. En Russie.

А. М. ВЬЕЛЬГОРСКОЙ

<Конец февраля н. ст. 1845. Париж.>

Прибегаю к вам с просьбою, моя добрейшая, любезнейшая и прекрасная Анна Миха<й>ловна! Извините меня перед Лазаревыми. Я вчера шел от вас именно с тем, чтобы зайти к ним проститься, но, наполненный множеством разных мыслей и хлопот, которые загромоздили [[наполнивших] загромоз<дивших>] тогда мою голову, позабыл и опомнился уже дома, час целый спустя после того, т. е. когда уже было поздно даже поправить оплошность. А доказательством, что мне точно было прискорбно, что я их не увидел, служит эта записка, которой бы я не писал, если бы это не было истинно так. Передайте же им мое заочное «прощайте». И скажите, что иной раз одно заочно сказанное «прощайте» стоит многих изустно сказанных «прощайте». А принцессе Бирон, Фанни, пожмите особенно ручку за то, что не оставляла развлекать вашу маминьку во время уныния. Затем Христос с вами! Обнимаю вас еще раз, то есть вас и маминьку. Не позабывайте писать ко мне, чем чаше, тем лучше.

Ваш Г.

На обороте: Ее сиятельству Анне Миха<й>ловне Вьельгорской.

Ф. Н. БЕЛЯЕВУ

<5 марта н. ст. 1845. Франкфурт.>

Повторяю вам еще раз (чтобы вы не задавали себе двойной работы и труда), что мне литургия Василия Великого нужна только на латинском. Если ж разберет вас до такой степени неугомонное желание написать и на греческом, то не пишите в два столбца, но постранично, т. е. на правой странице греческ<ий>, на левой латинск<ий>, а формат чтобы был не больше сей осьмушки, на которой пишу вам эту записку. Попросите также священника нашего, поблагодарив его еще раз за все ласки, чтобы он списал для меня собственноручно стихи Филарета в ответ Пушкину и на том же самом листочке почтовой бумаги небольшую выписку из книги, которую я у него брал за день до моего отъезда и в которой собраны некоторые статьи относительно богослужения. Из этой книги я прошу у него выписать о фимиаме и кадиле. Заглавие статьи, кажется: каждение, а объем ее: печатная страница [Далее начато: пет<ита?>] с хвостиком. Это весьма удобно может быть мне переслано в письме или им, или вами, или графом Толстым. Затем будьте здоровы.

Желающий вам искренно всего доброго

Г.

На обороте: Федору Николаевичу Беляеву.

Л. К. И А. М. ВЬЕЛЬГОРСКИМ

5 марта <н. ст. 1845. Франкфурт>

Уведомляю вас, что приехал я благополучно и что, несмотря на хворость мою и на дорогу, не очень завидную, и на три ночи с четырьмя [В подлиннике: четыремя] днями, проведенными в дилижансе, не изнурился, и временами было так на душе легко, как будто бы ангелы пели, меня сопровождая. Кто-то, видно, сильно обо мне помолился… И хотя можно сказать, что до Франкфурта добрался один только нос мой да несколько костей, связанных на живую нитку жиденькими мускулами, но дух бодр, и во мне пребывает живая надежда, что если так же сильно обо мне помолятся, и еще крепче прежнего, то вместе с здравием духа воздвигнется и телесное мое здравие. Будьте же тверды и светлы душой, мои обе прекрасные графини, не забывайте меня. После буду писать больше, а теперь покамест поцелуйте за меня по пяти раз свои собственные ручки.