Письма 1926 года
Шрифт:
Если бы Вы знали, как мои дети любят каждую Вашу строфу, каждую строчку Вашу! Особенно мой старший сын Борис — прославившийся и ценимый в России молодой поэт — Ваш самый горячий поклонник. Ваш самый серьезный и искренний ценитель — пожалуй, Ваш ученик и один из первых пропагандировавших Ваши творения, когда в России Вас еще не знали.
Как мы ликовали, когда, приехав за границу, узнали, что Вы, слава Богу, живы и невредимы и в расцвете Ваших творческих сил. Где Вы теперь живете, как супруга Ваша? С 1921 года, когда стало возможно легально уехать за границу, я с женой и дочерьми переехал в Берлин, где дочери оканчивают университетское свое образование, а я здесь работаю, главным образом, портреты (Между прочем, в прошлом году в здешнем "Secession'e" [68] выставлял портрет Profes. Einstein'a [69] . (Примеч. Л. О. Пастернака.)). Мои два сына остались в Москве. Если Вы когда-нибудь бываете в Берлине — сообщите мне, ради Бога, — я хотел бы очень, пока я еще жив — написать Ваш портрет.
68
Издательство «Инзель» в Лейпциге возглавлялось с 1905 г. профессором
69
«Сецессион» (от франц. seccession — отделение, отпадение) — художественные объединения, возникавшие в крупнейших городах Германии с конца XIX века (впервые в 1892 г.). Создавая «сецессионы», художники-новаторы стремились отделиться от официального академического искусства. На грани веков молодой Рильке был тесно связан с немецкими и австрийскими сецессионистами и сотрудничал в их изданиях.
Еще раз — многая Вам лета, еще Вам славы пошли, Господи! Мой искренний привет Вашей милой супруге, а так же и ей — мои сердечные поздравления. Всего всего Вам лучшего! Любящий Вас Л. Пастернак.
Berlin. Bayreutherstrasse 17
Не зная Вашего адреса — посылаю в Insel Verlag [70] (Издательство «Инзель» (нем.).) с просьбой переслать Вам.
Письмо Л. Пастернака застало Рильке в санатории Валь-Мон, где он в те годы часто лечился. В ответном письме Рильке слышны уже ноты трагической обреченности: начавшееся тогда заболевание крови причиняло поэту физические и нравственные страдания. Привыкший обходиться без врача, Рильке наивно полагал одной из причин своих недомоганий привычный для него аскетический одинокий образ жизни. Об этом же он позже пишет Цветаевой (см. письмо от 17 мая 1926 года).
70
Портрет Альберта Эйнштейна, выполненный Л. О. Пастернаком, находится в Иерусалимском университете и в семейном собрании (Оксфорд).
Валь-Мон, близ Глиона сюр Территэ (Во),
Швейцария
14 марта 1926
Дорогой мой Леонид Осипович Пастернак!
Нет, я не могу Вам писать по-русски, но я читал Ваше письмо... [71] и даже если бы я совсем разучился русскому языку (а я помню его еще довольно хорошо, только, к сожалению, возвращаюсь к нему очень редко...), даже если бы я совсем не владел им больше, то великая и неожиданная радость читать Вас, милый дорогой друг, вернула бы мне на миг все, что я знал прежде: при любых обстоятельствах и на любом языке я понял бы это славное письмо. И я хочу Вас сразу же заверить, что Вы и Ваши близкие, все, что касается старой России (незабываемая таинственная сказка), все то, о чем Вы мне напомнили Вашим письмом, — все это осталось для меня родным, дорогим, святым и навечно легло в основание моей жизни! Да, всем нам пришлось пережить немало перемен и прежде всего — Вашей стране. Но если нам и не суждено дожить до ее возрождения, то потому лишь, что глубинная, исконная, вечно претерпевающая Россия вернулась ныне к своим потаенным корням, как это было уже с ней однажды под игом татарщины; кто усомнится в том, что она живет и, объятая темнотой, незримо и медленно, в святой своей неторопливости, собирается с силами для какого-нибудь еще, быть может, далекого будущего? Ваше изгнание, изгнание многих бесконечно преданных ей людей питается этим подготовлением, которое протекает в известной мере подспудно; и подобно тому как исконная Россия ушла под землю, скрылась в земле, так и все Вы покинули ее лишь для того, чтобы хранить ей верность сейчас, когда она затаилась. С какой силой и каким волнением, дорогой Леонид Осипович Пастернак, я почувствовал это в прошлом году в Париже: я встретил там своих старых русских друзей и нашел новых, и с разных сторон меня коснулась ранняя слава Вашего сына Бориса. Последнее, что я пробовал читать, находясь в Париже, были его очень хорошие стихи (в маленькой антологии, изданной Ильей Эренбургом [72] , — к сожалению, я потом подарил ее русской танцовщице Миле Сируль; говорю «к сожалению», потому что впоследствии мне не раз хотелось перечитать их). А теперь я взволнован известием о том, что не только один Борис, уже признанный поэт нового поколения, продолжает интересоваться мной и моими работами, но и что все Ваши сохранили сердечное и участливое внимание к моей жизни и что Вы, милый друг, поддерживали в Ваших близких память обо мне и питали их симпатии ко мне, бесконечно умножая таким образом дорогое моему сердцу богатство.
71
Обращение и первая фраза написаны по-русски. Особенности оригинала (старое правописание, ошибки и др.) не сохраняются. В дальнейшем русские слова в немецком тексте всюду выделяются разрядкой.
72
Эренбург И. Г. Портреты русских поэтов. Берлин, 1922. В книге напечатано пять стихотворений Пастернака: «Не как люди, не еженедельно», «Памяти Демона». «Из суеверья», «Образец», «Сложа весла».
Мне приятно и радостно сознавать, что Вы живете и работаете в относительно нормальных условиях и что часть Вашей семьи с Вами! И как бы ни был я предубежден против того, чтобы с меня писали портрет, но если однажды мы сблизимся с Вами в пространстве и произойдет наша встреча, я буду горд занять скромное место в ряду Ваших моделей. Однако более вероятно, что Вы встретите Клару Рильке, которая постоянно живет в Германии (недалеко от Бремена). Она бывает и у нашей дочери, которая вышла замуж и живет в одном имении в Саксонии; более двух с половиной лет назад она родила мне внучку, и теперь я — дедушка!
Вы знаете, что до войны Париж, мало-помалу, стал постоянным местом моего пребывания; а в 1914 году, когда грянуло несчастье новой войны, я случайно оказался в Мюнхене у знакомых. Там я переждал долгие, страшные и почти убийственные годы. В 1919-м я переселился в Швейцарию, где и живу теперь в восхитительном кантоне дю Валэ (Валлис), напоминающем своими пейзажами Испанию или Прованс, в маленьком старом замке 13-го века, в полном одиночестве, занимаясь лишь работой да розами в моем садике. Иногда, когда непомерное одиночество моей
Ваш Рильке
P. S. Как раз в зимнем номере толстого и очень хорошего парижского журнала «Коммерс», который издает великий поэт Поль Валери, помещены очень выразительные стихи Бориса Пастернака, переведенные на французский язык Еленой Извольской [73] (с ней я также виделся в Париже).
Уже упоминалось, что в 1921 году Л. Пастернак с дочерьми из-за болезни жены переехал в Германию, причем в Берлине вместе с родителями жила младшая дочь Лидия, а старшая Жозефина (Жоня) с мужем Федором находилась в Мюнхене. Родители регулярно переписывались с оставшимися в Москве сыновьями. Очередное многостраничное письмо Л. Пастернака содержало приписку, появившуюся в день получения письма от Рильке.
73
Елена Александровна Извольская (1897—1974) — поэтесса и переводчица; в начале 30-х гг. была дружна с Цветаевой; умерла в католическом монастыре в Канаде. В № 6 журнала «Commerce» за 1925 г. было напечатано два стихотворения Пастернака («Душная ночь» и «Отплытие») в переводе Извольской. Посылая Цветаевой четыре своих стихотворения, опубликованные в журнале «Русский современник» (1924. № 2), Пастернак ей писал: «В «Commerce» зимнем в 1925 г. были напечатаны переводы Извольской, два моих стихотворения и одно Мандельштама. Одного из них ты, может быть, не знаешь. Вот оно, «Отплытие». Прочти и «Петухов». Остальных не стоит. Это из «Современника», где были напечатаны твой изумительный Занавес и Сахара (но не в том же номере, и с ужасными опечатками, не по моей вине; просил прислать корректуру, выпустили в Питере, не исполнив просьбы).
Если знаешь Извольскую, передай ей мою благодарность. Местами очень хорошо, вообще все прекрасно. Но «Разбегаясь со стенаньем» кажется очень усложнено в передаче: lancee sur la voie de gemissement» (недатированная надпись на журнале «Русский современник», отправленном Цветаевой вместе с одним из писем в конце 1925 — начале 1926 г.).
<Берлин>, 17.III.<1926>
<...> Сейчас — обрадую вас — получил от Рильке очень приятное и драгоценное письмо — особенно для тебя, Боря. Дело в том, что мы ведь пребывали в сомнении насчет его существования вообще, и вот с полгода или менее назад — по газетам стало известно, что литературный мир празднует 50-летие его рождения, печатались приветствия и т. д. Убедившись, таким образом, в его благополучном «существовании», обрадовавшись этому, я как-то решил также его поздравить и тряхнуть стариной, то есть написать ему несколько искренних теплых строк и даже часть по-русски. Между прочим, перебирая наши прошлые встречи, передал ему, как вы — мои дети — и особенно мой старший сын — «ныне проявивший себя ярко русский поэт» — самые ярые и искренние его поклонники. Не зная его адреса, я послал через Insel Verlag — оно достигло его лишь недавно (он в Швейцарии), и вот я получил огромное содержательное и радостное его ответное письмо, радостное потому, что он о тебе, Боря, с восторгом пишет (и начало письма «по-русски»... но забыл немного писать — вместо ъ — ь...) и недавно читал в парижском журнале перевод Valery [74] . Пришлем в следующий раз Лидочкой переписанные выдержки — боюсь оригинал прислать — как бы не пропало. Сейчас его Жоне отправлю — она будет в восторге.
74
8Ошибка Л. О. Пастернака: Валери был лишь одним из издателей журнала «Коммерс», а стихи Б. Пастернака появились в переводе Е. А. Извольской.
Ваш папа.
Борис Пастернак был как громом поражен этими словами. В период острой творческой неудовлетворенности и тоски, на фоне московской бытовой неустроенности, известие о том, что Рильке жив и знает о его существовании, прозвучало для него словно голос самой судьбы, напоминавший, что и после крушения довоенной Европы духовная жизнь сохранилась в высших своих проявлениях и в разделенном мире существует европейская всеобщность, которая способна порождать поэзию как нечто живое и естественное. И это ошеломляющее известие пришло к нему так просто, по-домашнему, письмом, написанным привычным отцовским почерком. Ему нестерпимо захотелось увидеть и прочесть слова самого Рильке, непосредственно, а не в отцовской передаче. Нетерпение росло от обещаний прислать ему копию в выдержках после длительного «семейного употребления».
Письмо отца пришло в тот самый день, когда Пастернак прочел случайно попавшую к нему «Поэму Конца» Цветаевой — одно из наиболее ярких и прекрасных ее произведений. Это совпадение было для Бориса Пастернака сильнейшим переживанием. Он вспоминал о нем в послесловии к «Охранной грамоте», написанном в виде посмертного письма к Рильке:
«Как я помню тот день. Моей жены не было дома. Она ушла до вечера в Высшие художественные мастерские. В передней стоял с утра неприбранный стол, я сидел за ним и задумчиво подбирал жареную картошку со сковородки, и, задерживаясь в паденьи и как бы в чем-то сомневаясь, за окном редкими считанными снежинками нерешительно шел снег. Но заметно удлинившийся день весной в зиме, как вставленный, стоял в блуждающей серобахромчатой раме.
В это время позвонили с улицы, я отпер, подали заграничное письмо. Оно было от отца, я углубился в его чтенье.
Утром того дня я прочел в первый раз «Поэму Конца». Мне случайно передали ее в одном из ручных московских списков, не подозревая, как много значит для меня автор и сколько вестей пришло и ушло от нас друг к другу и находится в дороге. Но поэмы, как и позднее полученного «Крысолова», я до того дня еще не знал. Итак, прочитав ее утром, я был еще как в тумане от ее захватывающей драматической силы. Теперь с волненьем читая отцово сообщенье о Вашем пятидесятилетьи и о радости, с какой Вы приняли его поздравленье и ответили, я вдруг наткнулся на темную для меня тогда еще приписку, что я каким-то образом известен Вам. Я отодвинулся от стола и встал. Это было вторым потрясением дня. Я отошел к окну и заплакал.