Письма к подруге

Раневская Фаина Георгиевна

Пусть! Пусть! Плевать на все! Главное, что я снова на сцене. Истосковалась по ней ужасно. Моя любимая роль – мамаша-мещанка в пьесе «Чужой ребенок». Своих детей у меня нет, но это еще не означает, что я не могу и не умею играть мамаш. Мне очень хочется, чтобы ты приехала в Москву и увидела бы меня в этой роли. Моя Мамаша гораздо интереснее Глафиры из «Последней жертвы». Вот уж никогда не думала, что доживу до Глафиры. Это я шучу, Фирочка. Мне кажется, что жизнь моя только начинается и проживу я еще долго-долго. А еще я играю коммунистку Оксану в пьесе «Гибель эскадры». Роль мне нравится, а вот сама пьеса не очень. Она похожа на «Оптимистическую трагедию», которую поставили в Камерном, но сильно ей уступает. Свою Оксану я невольно сравниваю с Комиссаршей, которую сыграла Алиса Георгиевна, и чувствую, что сильно проигрываю в сравнении с нею. Вот видишь – я опять о наболевшем. Пожалуй, пора заканчивать письмо. Оно получилось длинным. Я такая, долго собираюсь написать, но как соберусь, так меня уже не остановить.

Целую тебя, моя милая, и с нетерпением жду твоих писем. Они для меня как глоток родниковой воды в жаркий день (прости мне это выспренное сравнение, но так оно и есть).

Твоя Фаня.

PS. На Пятницкой, возле бывшего магазина Крестовникова столкнулась с Анечкой Маркеловой. Ты должна помнить эту томную брюнетку, которая дружила с моей сестрой и весьма прочувствованно пела «Гори, гори,

моя звезда». Она теперь не Маркелова (взяла фамилию мужа) и служит делопроизводителем в какой-то снабженческой конторе при промкооперации. Сильно располнела, но это ей идет, выглядит настоящей боярыней. Муж у нее тоже работает в снабжении, только в другой конторе. Золота на ней, что игрушек на праздничной елке. Сразу видно, что человек не бедствует. В Таганроге не была с 19-го года и не имеет желания туда ехать (ты понимаешь почему). Пригласила ее в театр. Очень приятно приглашать знакомых на спектакли с моим участием. Оказывается, Анечка помнила обо мне и искала на афишах мою фамилию, только не знала, что я стала Раневской. После встречи с ней проплакала весь вечер, нахлынули воспоминания. Павла Леонтьевна меня успокаивала, но безуспешно. Если уж я начну плакать, то надолго. В последнее время всякий раз, как вспомню Таганрог, так сразу начинаю плакать. Стала ужасно сентиментальной. Впрочем, может, всегда такой была, просто раньше не понимала. В последнее время очень часто мне снится мама. Чаще одна, но иногда вместе с отцом. Просыпаюсь среди ночи и тоже плачу. Мне не в чем себя упрекнуть, но все равно чувствую себя виноватой перед родителями. Так оно, наверное, и есть, ведь я не оправдала их надежд. И своих собственных пока что тоже не оправдала.

Грустно мне, Фирочка, очень грустно. Уверена, что ты меня понимаешь, тебе ведь тоже бывает грустно. Вроде и не одинока я, слава Богу, у меня есть Павла Леонтьевна, есть несколько близких людей, в числе которых ты, но тоска все равно камнем лежит на сердце.

16 апреля 1936 года

Здравствуй, Фирочка!

Давно уже не было так, чтобы праздник [55] совпал с праздником моей души. Не хотела писать тебе до премьеры, но не могу вытерпеть.

55

Речь идет о празднике Песах.

У меня новость! У меня – Роль! Я пишу это слово с большой буквы, потому что это такая роль, что всем ролям роль! У нас ставят горьковскую «Вассу», и я играю ее! Это мой шанс, Фирочка. Это возможность доказать всем, чего я стою как актриса. Главная роль в такой пьесе на столичной сцене!

Юрий Александрович со своей студией уехал в Ростов. Вместо него пришел Алексей Попов [56] , который до этого руководил Театром Революции. Он начинал в Художественном, затем был у Вахтангова. Его стиль – смесь Станиславского и Вахтангова, я не со всем согласна, но в целом, как режиссер, он мне нравится. Яркая личность, умеет увлечь. К сожалению, «Вассу» ставит не он, а режиссер Телешева [57] , которую мы за глаза зовем Бедной Лизой. Она и впрямь бедная – таланта ни на грош, а гонору на сто рублей. Поставила под опекой сильных режиссеров «Мертвые души» да «Горе от ума» и теперь мнит себя ровней самому Станиславскому. А сама не умеет даже правильно прочесть пьесу. Нет, читать она умеет, грамотная, но не может понять замысла драматурга. Мне не очень-то нравится Горький как писатель, но как драматурга я его обожаю. «Васса» – замечательная пьеса. Она была хороша, а после того, как Горький ее переписал, стала просто бриллиантом. Но в ней многое сказано между строк, и если не можешь этого уловить, то нечего браться за постановку.

56

Попов Алексей Дмитриевич (1892–1961) – известный советский актер и театральный режиссер, теоретик искусства, педагог. Народный артист СССР (1948). Лауреат трех Сталинских премий (1943, 1950, 1951).

57

Телешева Елизавета Сергеевна (1892–1943) – советская актриса, режиссер и театральный педагог. Заслуженная артистка РСФСР (1933).

Я вижу Вассу несчастной женщиной, которую изломала, испортила жизнь. Ее трагедия заключается в слишком большой любви к собственности. Ты, Фирочка, понимаешь, что мне эта трагедия очень хорошо знакома. Ужасно, когда деньги застилают весь белый свет и все меряется только ими. Наша Лиза требует, чтобы я играла жестокую буржуйку, а я хочу играть несчастную женщину. Она, конечно, мерзавка, но что-то хорошее в ней все равно сохранилось. Знаешь, Фирочка, я не могу играть роль, если не полюблю свою героиню или же хотя бы не буду ей сострадать. Без сострадания не получится образа. Приведись мне играть Амана [58] , я и в нем бы постаралась найти что-то хорошее.

58

Аман – персонаж Ветхого Завета, царедворец персидского царя Артаксеркса, задумавший из зависти к своему сопернику Мардохею истребить всех евреев Персии. Победе над Аманом посвящен еврейский праздник Пурим.

Сильная, несчастная, изломанная жизнью женщина – вот какой мне видится Васса. Я очень боюсь не справиться, боюсь, что не смогу воплотить ее такой, какой ее выписал Горький, но я стараюсь изо всех сил. Если мне удастся справиться с ролью Вассы, то это будет триумф. На кон поставлена моя репутация. Я должна доказать, что я чего-то стою как актриса. Доказать или же уйти в гардеробщицы [59] .

Я стараюсь, но Бедная Лиза вместо того, чтобы мне помогать, всячески мешает. Она примитивно трактует пьесу, образы ей видятся плоскими, и это свое видение она пытается навязать актерам. Прежде всего мне, потому что я играю главную роль. Я не поддаюсь, спорю, доказываю свою правоту. Я (и все мы) уже заметила, что Лиза не выдерживает долгого натиска. Если стоять на своем крепко, то она рано или поздно сдастся. Так оно поначалу и было, но Бедная Лиза, желая сохранить остатки своего режиссерского авторитета, нажаловалась Попову на то, что я мешаю ей ставить спектакль, и поставила вопрос о том, чтобы роль Вассы передали другой актрисе. Попов пригласил меня в свой кабинет и долго со мной разговаривал. «Телешова – режиссер, она болеет душой за дело, вы должны сотрудничать, а не пререкаться, а то постановка будет сорвана…» Я не выдержала и говорю: «Скажите уж прямо – или слушайся Телешову, или отдавай роль. Я могу и отдать. Могу Анну сыграть вместо Вассы». Он рассмеялся и развел руками, давая мне понять, что так оно и есть. Не выношу такой «деликатности». Предпочитаю, чтобы мне все говорили прямо. Попову ничего не ответила. Думала два дня. Моя дорогая Павла Леонтьевна в Ростове, и мне не с кем было посоветоваться. Я решила, что роль отдавать не стану, спорить с Лизой не стану (кстати, она

сама предложила мне сыграть Вассу, я не напрашивалась), а буду тихо, без прений, делать так, как считаю нужным. Так вот и репетируем. Решение мое оказалось верным лишь отчасти. Лизе не хватает ни опыта, ни ума, чтобы понять многое из того, что я делаю. Я говорю «да», а делаю то, что хочу. Но иногда, в каких-то сценах, мне приходится делать так, как говорит мне она. Чувствую при этом себя так, будто меня изнасиловали. Это же, в сущности, и есть насилие над моей волей. Ты понимаешь, что я была бы не я, если бы иногда не подпускала бы нашей Лизе шпильку-другую. Беда только в том, что она, по скудоумию своему, совершенно не понимает иронии. Не притворяется, как я думала раньше, а в самом деле не понимает. Недавно я спросила ее, притворившись дурочкой, какой она меня, вне всякого сомнения, и считает, почему Чехов назвал «Вишневый сад» «комедией»? Там же комического не больше, чем в «Гамлете». Хотела спровоцировать ее на дискуссию, но вместо этого услышала короткое: «Чехову виднее». – «Да, – говорю, – ему виднее, но хотелось бы и ваше мнение услышать». – «Когда соберусь ставить “Вишневый сад”, тогда и скажу». Вот и поговори с такой. Ох, за что мне такое несчастье? В кои-то веки получила хорошую большую роль. Разве нельзя было в придачу к ней еще и мало-мальски толкового режиссера дать?

59

Из статьи Фаины Раневской, опубликованной в сборнике «Васса Железнова», изданном Всероссийским театральным обществом в 1960 году: «Хорошо помню мое первое впечатление от пьесы. Я была потрясена силой горьковского гения. А сама Васса внушала мне и чувство сострадания, и ужас, и даже омерзение, но, пожалуй, над всем превалировало сострадание. Образ Вассы неотразимо привлекал меня своей трагической силой, ибо в мировой драматургии эта пьеса навсегда останется одной из величайших трагедий собственности… Еще не отдавая себе полностью отчета в том, что думает Васса о своем классе, чему можно и чему нельзя верить в ее речах, я чувствовала глубокое сострадание к ее женской и человеческой судьбе. Сказывались, вероятно, мои личные актерские симпатии. Меня всегда привлекали образы «неустроенных», обойденных счастьем, но непременно сильных, интересных людей, богатых и сложных натур. Несчастья и слабости бесцветных сереньких людей, даже их «трагическая» неустроенность не вызывают во мне ни сострадания, ни любопытства. Но Васса, трагическая Васса, глубоко волновала меня.

Роль эта принесла мне, актрисе, много страданий, так как я и в то время сознавала, что мне не удастся воплотить ее с той силой, с какой она дана Горьким. И теперь, даже через два десятилетия, я испытываю жгучее чувство мучительного недовольства собой…»

Ниночка, которой я пожаловалась на Бедную Лизу, дала мне хороший совет. Она считает, что Лизины придирки можно употребить на пользу делу. Играя Вассу так, как хочет Лиза, я получаю возможность подчеркнуть, что Васса – жертва обстоятельств, показать внутреннюю трагедию, скрытую под маской жестокой и властной женщины… Ладно, не буду морочить тебе голову трактовкой роли. Это долго объяснять и интересно только мне самой. Всем остальным важен результат – спектакль. Я иногда думаю, что на премьере стану играть так, как считаю нужным. Дорепетирую кое-что дома и покажу зрителям Вассу такой, какой ее сама вижу. Но сразу же пугаюсь последствий. Подобное своеволие просто так с рук не сходит. Останусь без роли, а то еще и из театра придется уйти. Грех упускать шанс, который послала мне судьба. Надо постараться сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Чтобы и роли не лишиться, и сыграть Вассу так, как мне хочется. В голове полный сумбур. Ты, наверное, уже поняла это, читая мое письмо. Про Вассу больше писать не буду, напишу после премьеры, если до нее дойдет дело.

После отъезда Ю.А. мне приходится трудно. Вышло так, что все, кто хорошо ко мне относился, уехали в Ростов. В театре остались только недоброжелатели, которыми верховодит уже известная тебе Добржанская. В «Вассе» она играет Рашель. (Но конечно же мечтает сыграть Вассу, несмотря на то что не подходит по возрасту на эту роль, но она уповает на слова Горького «лет 42, кажется – моложе».) Из-за этого мне очень трудно давалась сцена, когда Васса посылает Анну в жандармское управление, чтобы сообщить про Рашель. Мне нужно показать в этой сцене борьбу плохого с остатками хорошего в душе Вассы, но я мысленно вижу не Рашель, а Добржанскую, и никакой борьбы не получается – ее бы я не только жандармам, а чертям бы отдала с радостью, чтобы взяли да унесли куда подальше. Ненавижу ее! Если бы ты только слышала, что она обо мне рассказывает! Не хочется пересказывать эту чушь, но ведь некоторые в нее верят… Сплетни, Фирочка, ранят больнее всего. Обращать на них внимание означает признать, что они меня задевают. Не обращать тоже не получается, не выдерживаю. Тут каменный характер надо иметь, чтобы сохранять спокойствие, когда меня обзывают «спекулянткой», «проституткой», «горькой пьяницей» и еще черт знает как. Теперь прекрасно понимаю, почему люди придумали дуэли. Для того чтобы держать в узде таких вот сплетников. С удовольствием вызывала бы ее на дуэль и застрелила бы без сожаления, так она меня допекла!

Другие тоже хороши – постоянно делают мне гадости. Если оставлю без присмотра коробку с пудрой, мне туда насыплют соли. У стула в гримерной подпилили ножку. Я упала и больно ушиблась. Осмотрела сломанную ножку. Она на две трети гладкая – явно пилили. Отнесла стул в дирекцию, на меня там смотрели, как на сумасшедшую. Как будто не дирекция должна следить за порядком в театре. Вспомнила там и про пудру. Сказала: «В Крыму, в голодное время можно было в гримерной кусок хлеба оставить и никто бы его не тронул, несмотря на то что все недоедали. Потому что вокруг были люди, а не черт знает кто!» Так мне за это «черт знает кто» хотели дать выговор, как будто я оскорбила весь коллектив. Хорош коллектив, от которого грим приходится запирать в ящик. Перед тем как пить воду из графина, принюхиваюсь – уж не пахнет ли чем. Вот до чего дошла. Очень трудно служить искусству в такой обстановке с такими режиссерами, как Бедная Лиза, но я служу, потому что ничего другого делать не умею. Награда мне одна – аплодисменты. Я, в отличие от некоторых, не раздаю контрамарки батальонам своих любовников, чтобы те кричали мне «браво». Какой батальон? У меня и одного-то любовника нет, что тоже дает повод для сплетен. Есть любовник – есть повод, нет любовника – тоже есть повод, выпивает человек – повод, в рот не берет – тоже повод. Было бы желание ославить, а повод всегда найдется. Чувствую, доведут они меня до того, что я выступлю на собрании. Насыплю всем перцу на хвосты и потребую, чтобы мою речь занесли в протокол слово в слово. Не хочется доводить до крайностей, но, видимо, придется.

Павла Леонтьевна пишет мне грустные письма. Ей в Ростове не нравится, но деваться некуда. Пишет, что театр большой и неуютный, а у Ю. А. начал портиться характер. Я, собственно, чего-то такого и ожидала. Но Ю. А. просто некуда было деваться. В ЦТКА его отношения с начальством день ото дня становились все прохладнее, и лучше было получить театр в Ростове, чем остаться на бобах, с одной лишь студией, которую не сегодня завтра закроют. Что бы он тогда делал? Пошел бы очередным режиссером в Театр Революции или ограничился бы игрой во МХАТе? А так посидит в Ростове до тех пор, пока в Москве не появится подходящий вариант. Сам Ю. А. говорит, что Ростов – это надолго, но я ему не верю. Это на два-три года, самое большее – на пять лет. Дольше он там не высидит.