Письма к Тому
Шрифт:
1990-й год. Неожиданно раздается звонок: «Это говорит Иосиф Бродский. Мы с Вами не знакомы, но я хотел бы Вас пригласить на вечер, посвященный 100-летию Ахматовой, который я устраиваю в Театре поэзии в Бостоне». Я спросила: «А кто еще там будет?» – «Анатолий Найман, я, Вы. И с американской стороны – актеры и переводчики».
Хотя день рождения Ахматовой в июне, юбилейным был 1989 год, Бродский устроил вечер 18 февраля, зимой. Я помню в Гарварде огромные сугробы, расчищенные дорожки, красные каменные дома, белок, которые никого не боялись. А по расчищенным от снега дорожкам из библиотеки – в столовую, из столовой – на лекцию бегали студенты в башмаках на босу ногу, в майках и шортах…
После концерта целую неделю можно было ничего не делать, гулять, ходить на званые ужины. Мы с Найманом подолгу гуляли, и
Обедали мы в профессорском клубе. Однажды я пришла, а там в одном из залов выпивают. Я тоже выпила и закусила, ко мне кто-то подошел. Я говорю: «Я не понимаю по-английски. Вы говорите по-французски?» – «Нет». Так пообщались. Потом пришел Найман, и выяснилось, что я присоседилась к какому-то колледжу, который справлял свой юбилей… Вот такую мы вели жизнь.
Вечер Ахматовой. Может быть, потому, что я уже раньше выступала в этом Театре поэзии и знала, что туда приходят люди заинтересованные, я не волновалась. Взяла две книжки, привезенные в подарок Бродскому, и мы пошли.
…Сорок минут до начала концерта. Мы все сидим в пустом зале и ждем Бродского, который должен распределить, кто за кем выступает. А его нет. Наконец появляется. Устроитель подводит его ко мне, мы знакомимся, я ему протягиваю две книжки и говорю: «А вот это я Вам привезла из Москвы». Он, как вчерашнюю газету, не глядя, кинул куда-то за спину. Я подумала: «Ну, уж это слишком!» Он говорит: «Последовательность такая – сначала стихи читаются по-английски, потом по-русски. Все сидим на сцене, русские – я, Алла и Толя – слева, американцы – справа. В конце первого отделения – „Реквием“. Тут я встряла: „Реквием“ – сначала по-русски!» Он отвечает: «Нет-нет, как всегда, сначала по-английски». Я говорю: «Тогда я его не буду читать». Он снисходительно пожал плечами, но спорить было некогда… и сказал: «Хорошо!» И мы сразу ринулись на сцену. Переполненный настороженный зал. Много русских. Бродский читает Ахматову так же, как свои стихи – поет, соединяет строчки. Чтение на слух монотонное, не подчеркивается ни мысль, ни метафора, ни подробность, не расставляются никакие логические акценты и не выделяется конец строфы, и только неожиданный обрыв на последнем слове, как спотыкание. Найман – по-другому, но тоже в основном поет. И мне вспоминается фраза Мандельштама: «Голосом работает поэт, голосом». Американцы читают поразному. Одна актриса читает: «Звенела музыка в саду…» и последние строчки – «Благослови же небеса, / Ты первый раз одна с любимым», – произносит с надрывом, почти со слезами. Дальше я по-русски читаю это же стихотворение как очень далекое воспоминание – еле слышный напев, прозрачно-акварельные краски… Зал зашевелился. Поняв, что зал хорошо реагирует на ранние ахматовские стихи в такой манере, следующая американка читает: «Сжала руки под темной вуалью…» так же прозрачно и легко, как и я в предыдущем стихе. Потом моя очередь. А я помню, что Ахматова со временем терпеть не могла это стихотворение. И тогда я, войдя в образ старой Ахматовой – надменным, скрипучим голосом, выделяя твердое петербургское «г», почти шаржируя, прочитала: «Сжа-ла ру-ки под те-мной ву-алью». Сажусь на место. Бродский мне – тем же голосом старой Ахматовой: «По-тря-са-юще…» В общем, когда я прочла «Реквием», английский вариант уже почти не слушали. Старалась я, в основном, для Бродского, играла перед ним Ахматову, как она мне представляется в разные периоды ее жизни.
После вечера был «Party» – прием. …Бродского обступают пожилые американки, в «золоте», с вытравленными уложенными волосами, говорят пошлости, в основном – по-русски. Бродский, судя по разным воспоминаниям, не стеснялся отшивать. А тут – нет: слушает, улыбается, курит, пьет водку, и все больше бледнеет. Я подумала: «Уйду!», подошла к нему и говорю: «Иосиф! Я ухожу и хочу Вас поблагодарить за это приглашение. Но мне жаль, что Вы бросили те две книжки – я их купила в антикварном магазине и на нашей таможне перевозила их, спрятав на животе, потому что я их привезла Вам в память об Илюше Авербахе, который мне о Вас рассказывал». У него посветлели глаза: «Илюша Авербах! Нет-нет, эти книжки мне нужны, я обратил на них внимание, спасибо». Я, видя, что он потеплел, признаюсь: «Все последнее лето я зачитывалась вашими стихами». Он опять закрылся как раковина. И тогда
Наступило лето, и кто-то привез мне книжку стихов Бродского с надписью: «Алле Демидовой от Иосифа Demi-Dieu – с нежностью и признательностью. 9 июня 1990 года, Амхерст. Иосиф Бродский».
Роберта Редер – странная, одинокая, в рваном пальто, хотя занимается Ахматовой и преподает русскую литературу в Гарварде. И Вида Джонсон, с которой меня познакомила еще в Москве Нея Зоркая. Вида – киновед, тогда писала книжку о Тарковском, пришла ко мне домой, расспрашивала об Андрее, и я ей подарила единственный мой экземпляр сценария «Белый день» – первоначальный вариант «Зеркала», где, в основном, было интервью с его матерью, а игровые сцены вкраплением по ходу ее рассказа.
Из дневников 1990 года
17 февраля
Прилетаю в Нью-Йорк. Меня никто не встретил. Телефонов знакомых Нью-Йорка и Бостона не взяла с собой. Денег мало. Что делать? Стою в растерянности. Рядом стоял поляк с сыном (встречал кого-то). Я объяснила свою ситуацию. Он оставил сына встречать, взял меня за руку, и мы пошли… Он подошел к какому-то окошку, спросил телефон Театра поэзии в Бостоне. Позвонил. Там сказали, что ждут меня только завтра (такую получили телеграмму из международного отдела ВТО), они тут же выслали по факсу билет, Яцек (так звали поляка) взял этот билет и проводил меня на местный terminal. Но Бостон не принимает самолеты из-за снега. Яцек передал меня какой-то пожилой паре из Гарварда и ушел. Я осталась с ними. Они возвращались из отпуска, были в Индии. Ждали несколько часов. Вместе ходили обедать за счет авиафирмы. В Бостоне они опять позвонили в театр, и меня, наконец, отвезли в прелестный гостевой дом в Гарварде. Найман был уже там. Мне дали комнату, в которой в свое время жил Солженицын.
18 февраля
В 15 ч. – назначена репетиция. Долго ждали Бродского. Пришел за 30 мин. до начала.
20 ч. – вечер Ахматовой. «Реквием» прошел хорошо. После прием.
19 февраля
15 ч. – интервью для американского TV об Ахматовой. Читала куски «Реквиема» и что-то рассказывала.
17 ч. – встретилась с Робертой Редер. Пошли в Синема-центр. Она познакомила меня с директором Влада Петрич. Он милый. Из Югославии.
18.30 – ужин с Робертой и Влада Петрич. Рассказала ему о своей подруге Татьяне Эльмонович, которая живет в Лос-Анджелесе, и о ее книге о Тарковском. Его институт зовется: Синема-центр (KARPENTER CENTER). Он заинтересовался ее книгой, обещал помочь: она эмигрировала совсем недавно.
20 февраля
Гуляли с Анатолием Найманом после завтрака. Красота! Снег! Днем встретилась с Томом Батлером – местный профессор. Вечером – в гости к Бабенышевым. (Закрытый Алик и славная Наташа.) Я помню, как их провожали в эмиграцию и думали, что не увидимся никогда.
22 февраля
В 12 ч. – с Видой Джонсон. К ней домой. Особняк. У нее целая комната, набитая компьютерами. Она пишет книгу о Тарковском вместе с соавтором, который живет в Канаде, – пересылают друг другу написанные листочки по компьютеру. Чудеса. С ней вместе в ее университет. Пообедали в студенческой столовой. Все очень натурально и обильно: «шведский стол».
19 ч. – в кафе с Томом Батлером.
20 ч. – выступление перед молодыми архитекторами об устройстве новых театров.
25 февраля
Поехала с Бабенышевами в Амхерст в гости к Вике Швейцер (родная сестра Михаила Абрамовича Швейцера). Она мне подарила свою книжку о Цветаевой. Сейчас пишет о Мандельштаме. Погуляли с ней в лесу среди сугробов – очень похоже на подмосковный лес. Она мне понравилась. Здесь в Амхерсте в одном из колледжей Иосиф Бродский преподает теорию стихосложения. Но сейчас он в отъезде. А я как раз подарила русские книжки 19 века по философии стихосложения.