Письма любви
Шрифт:
Мы гуляли по лесу, а Михал радостно носился вокруг. Я шла рядом с тобой и ждала, что случится что-то очень важное.
— Из-за этой прогулки вы потеряете учеников, — сказал ты.
— Найду новых, — беззаботно возразила я вслух, обеспокоенная тем, что ты отступил и больше не настаиваешь, чтобы я бросила работу.
Теперь-то я знаю, что эти слова тогда не имели никакого значения, потому что дни города были сочтены. Ты говорил об этом, чтобы просто поддержать разговор. После прогулки по лесу у меня в памяти сохранились наши шаги: твои — широкие, и мои — мелкие, с трудом, но все же поспевающие за тобой. Теперь так будет всегда: я буду стараться идти с тобой в ногу, по возможности быть ближе к тебе.
Мое стремление все в подробностях описать, наверное, объясняется желанием рассказать все о себе, о нас…
Июнь подошел к концу. В начале июля, погрузив на бричку два огромных чемодана, мы медленно —
— У меня нет вещей, — сказала я. — Вы, видимо, не знаете, что я ношу одежду вашей жены…
Ты посмотрел на меня непонимающим взглядом, а потом произнес:
— Так возьмите ее вещи.
— Зимние тоже?
— Да. Вы же должны в чем-то ходить зимой.
«Значит, это надолго», — промелькнуло у меня в голове, и я повеселела.
Озабоченно приглядываясь к тому, как вы с кучером закрепляли багаж, Михал важно произнес:
— Папочка, наверное, просядут рессоры.
Ты усмехнулся:
— Рессоры уже давно сели… у всех нас, а еще как-то едем.
Мы сошли на маленькой станции. Высокая, по пояс, пшеница, растущая вдоль дороги, покачиваясь и меняя на солнце цвета, выглядела как заброшенное полотнище. Я смотрела на нее, словно зачарованная. На станции нас поджидала телега с запряженной лошадью, но с багажом мы в нее не помещались. Ты предложил отправить Михала с чемоданами, а самим идти пешком. Но мальчик не хотел ехать без нас. Мы шагали по широкой песчаной дороге, по обеим сторонам которой росли липы. За ними простирались поля. Картина — совершенно незнакомая для меня. Я — настоящее дитя города, во время каникул родители вывозили меня только за границу. Этот вид сразу полюбился мне: пасущиеся на пастбищах коровы, картофельные поля и качающиеся на ветру колосья.
На полпути мы остановились, чтобы отдохнуть. Михалу захотелось пить. Я достала термос, бутерброды, и мы присели под дикой грушей, усыпанной маленькими, кислыми плодами. Я облокотилась спиной о ствол, и меня захватило удивительное чувство. Мне казалось, будто я веду с деревом безмолвный диалог. Понимая, что это глупо, я все равно вслушивалась в шепот кроны.
— Пани Кристина, может быть, вы что-нибудь съедите? — спросил ты, и я покраснела.
Деревенька, в которую мы прибыли, называлась Нинков и располагалась в живописном месте. Деревянные избы тянулись по обе стороны песчаной дороги. Вокруг зеленели деревья. Впервые в жизни я увидела тутовое дерево, его плоды внешне напоминали крошечный розоватый виноград. Деревня осталась позади, и мы поднялись на горку. Там, в гуще зелени, стоял деревянный дом с резными окнами и крыльцом. Сначала на крыльце появилась полная женщина в фартуке, потом она куда-то исчезла.
— Хорошо же нас встречают, — проговорил Михал.
Но не успели мы подойти к калитке, как увидели направляющегося к нам седого мужчину в пенсне. На нем были рубашка с закатанными рукавами, жилет, который обычно носят под пиджак, и брюки от костюма. Наверное, в спешке он не успел надеть пиджак. Мужчина поздоровался с тобой через забор и попросил, чтобы мы вошли с черного хода, потому что эта калитка, по его словам, забита на века. Мы вошли в большой двор, посреди которого был колодец, прикрытый замшелым от старости навесом. Рядом стояло корыто, в нем хозяйничал индюк. Увидев нас, он раскраснелся, распушил перья, как будто его кто-то раздул.
— Что это за чудовище? — удивился Михал.
— Это индюк, молодой человек, — ответил ему мужчина в пенсне. Потом он все время так обращался к Михалу, словно не помнил его имя.
Полная женщина оказалась именно той кузиной, про которую ты рассказывал. Несмотря на дальнее родство, она чем-то напоминала твою мать — возможно, переполнявшей ее добротой. Странно, но в моей жизни часто встречаются люди или очень хорошие, или очень плохие. Они обделены многими другими человеческими качествами и напоминают мне деревья, не дающие тени. Кузина твоей матери (седой мужчина звал ее Цехной) проводила нас в комнату наверху, где уже стояли наши чемоданы. Окна комнаты выходили в сад, обнесенный забором, но в нем были щели, через которые можно было вылезти на дорогу. Как-то я увидела тебя, идущего между заснеженными яблонями. Ты пролез в дыру — так было ближе до станции: не нужно обходить горку. Приехав с нами в деревню, ты собирался тут же вернуться в Варшаву. Родственники насилу заставили тебя остаться на обед, который несколько затянулся. За столом я поймала твой вопросительный взгляд: «Что же будет с нами дальше?» И мысленно ответила тебе: «То, что должно быть». К вечеру кучер запряг бричку и отвез тебя на станцию. Впереди у нас были три встречи, три первых дня любви. Самым важным было последнее воскресенье. Когда ты садился в бричку, мы с
И снова дым над Варшавой… Может быть, это было возмездием за ту обычную жизнь, которой жил город, когда рядом, за Стеной, умирало гетто. За беззаботные улыбки девушек, за сплетничающих за чашкой кофе женщин, за конспираторов-мужчин в длинных сапогах, которым не приходило в голову объединиться с теми, что были тогда за Стеной. Вероятно, теперь я тоже помолилась бы о легкой смерти для восставших, если бы там не было тебя. Но ты был там. День за днем я вслушивалась в новости, которые люди передавали друг другу, а ночами вместе с седым доктором мы ловили радиостанции Лондона. Но вести были более чем скупыми. Я не выдерживала покоя деревенской жизни, меня раздражал размеренный порядок, царивший в этом доме. Муж пани Цехны вел обычную врачебную практику. Пациенты приходили к нему домой, а иногда ночью его вызывали к больному. Несколько дней у нас на чердаке лежал раненый партизан. Мы скрывали его от Михала, чтобы мальчик случайно не проговорился. Он играл с деревенскими детьми, я ему разрешала, хотя пани Цехна была против. Однако она все же смирилась с тем, что я принимаю все решения, связанные с воспитанием твоего сына. Пани даже спросила, кем я вам прихожусь. Я ответила, что другом семьи. Для нее это показалось маловато.
— Вы дружили с Марысей?
— Нет, с бабушкой Михала, — ответила я, уже зная, что Марыся — это твоя жена.
Женщина тут же просияла от радости и стала рассказывать о твоих родителях. Я охотно слушала ее. Узнала, что твой отец и дед были врачами и что ты пошел по их стопам — стал кардиологом. Сердечным доктором. Это казалось мне прекрасным. Тебе предрекали блестящую карьеру в клинике. Когда началась война, ты был любимым ассистентом профессора Косовича. Мой отец у него лечился…
— Распалась семья, словно кто дунул на молоко, — печально рассказывала пани Цехна. — Отец Анджея погиб в начале войны. Алинка пошла за ним, Марыся в Освенциме…
В установленный час мы собирались к обеду. Доктор в своем неизменном жилете, со спинкой из полосатого блестящего материала, пани Цехна — в традиционном фартуке на бретельках. Она вносила супницу, а муж серебряной ложкой с благоговением разливал суп в тарелки. Он делал это с таким трепетом, как будто от того, прольет ли он хоть капельку, зависела судьба мира. Потом было второе, а на десерт — домашний пирог. В любое время года по воскресеньям подавался пирог со свежей вишней. В крайнем случае, с вишневым вареньем. То, что война еще продолжается, а в десятке километров отсюда умирает одна из европейских столиц, не могло поколебать эту традицию.
Чтобы не сойти от безделья с ума, я возобновила свои уроки. Моим учеником был Михал. Один день мы занимались английским, другой — французским, частенько разговаривали только на немецком. Семья доктора поглядывала на нас с удивлением, в особенности пани Цехна.
— И что, он правда говорит по-английски, — спрашивала она, — или выдумывает?
— Правда, — отвечала я.
— Как будто у него рот забит клецками, — с недоверием говорила женщина.
В доме было всего три книжки, и то одного автора — Стефана Жеромского: «Сизифов труд», «Прах», «История греха». Я удивлялась, откуда взялась последняя. Не могла себе представить выражения лица пани Цехны, когда та читала о судьбе Эвы Побратимской. Другое дело я… Достаточно было кому-то произнести вполне невинные на первый взгляд слова «номер» или «гость», как в моей голове зажигался красный свет. Я внимательно вникала в контекст, как будто он был предназначен специально для меня. Если бы меня спросили, почему мне так кажется, я не смогла бы ответить. Зачем я издевалась над отцом? Мстила ему за то, кем стала? Не отец же посылал меня к гостям проделывать «быстрый номер». Они приносили мне «вдовий грош», как называла его Вера. Мне казалось бессмысленным и даже кощунственным это название, ведь оно относилось к женщинам. Плата взималась за каждые пятнадцать минут, поэтому мы должны были спешить. У кого отнимали эти люди свои гроши — у жен, у детей? Смерть, стоящая за спинами, заставляла их в последнюю минуту пережить что-то из ускользающей жизни, успеть заполучить это только для себя. Глаза на впалых лицах мужчин горели лихорадочным огнем. Так же горели и мои глаза. Мы были с ними одной семьей, а в семье все можно. Мы были заражены одной болезнью — смертью. В моем воображении она представлялась мне как безносое лицо сифилитика, которое потом превращалось в лицо клоуна. На следующее утро мои «гости» прямо с плаца уходили в газовые камеры, умирали от тифа, падали без сознания на улице.