Письма Плиния Младшего, Панегирик императору Траяну

Плиний Младший Гай

(50) Но в то время как мы в качестве соучастников пользуемся твоим имуществом, насколько прочно и неущемлено наше обладание тем, что принадлежит нам самим! Ты не присваиваешь и не присоединяешь к своим обширным владениям все пустыри, озера, лесные массивы, изгоняя прежних их владельцев, и не только одни твои взоры радуются, на источники, реки и моря. Есть и такое, что наш цезарь и не считает своим. И все же власть принцепса больше, чем власть собственника. Многое переводится из частного имущества в государственное; это то, что захватили прежние принцепсы не для того, чтобы самим пользоваться, но чтобы не занял никто другой. Таким образом на места прежних знатных господ в их гнезда поселяются новые хозяева, и убежища славнейших мужей не приходят в упадок, не захватываются рабами и не представляют собой печального запустения. Можно видеть прекраснейшие усадьбы в отдаленных местах расширенными и в полной целости. Это большая твоя заслуга, цезарь, не только по отношению к людям, но и к постройкам, это ты прекратил разрушения, не допускаешь запустения, отстаиваешь от гибели ценнейшие сооружения с таким же воодушевлением, с каким они были воздвигнуты. Это немые и лишенные души создания, однако кажется, что они чувствуют и радуются тому, что они сверкают, что их часто посещают люди, что они наконец-то стали принадлежать понимающему хозяину. Если от имени цезаря объявляется большой список продающегося имущества, то этим доказывается алчность принцепса, который так много всего захватывал, хотя обладал стольким ему ненужным имуществом. Тогда было смертельно опасно кому-нибудь иметь более просторный дом, чем у принцепса, или более живописную усадьбу; а теперь принцепс ищет для них новых хозяев, сам их туда вводит. Даже те знаменитые сады великого императора, это, никому раньше недоступное кроме цезаря пригородное поместье, мы покупаем с торгов, приобретаем, заселяем. Таково благорасположение цезаря, такие теперь безопасные времена, что он считает нас достойными обладать этим ценнейшим имуществом принцепсов, и мы не боимся, потому что действительно являемся этого достойными.

Ты не только предоставляешь твоим гражданам возможность покупать, ты раздаешь и даришь живописнейшие места, раздаешь, говорю, те места, которые сам получил при избрании и при усыновлении, передаешь то, что приобрел по суду и ничего в такой мере не считаешь своим, как то, что приобрел через друзей.

(51) Ты проявляешь такую же сдержанность в строительстве, как и заботливость в охране ранее воздвигнутого. Поэтому в твое время не сотрясаются жилища от перевозки огромных строительных глыб, как раньше. В безопасности стоят наши дома и храмы не расшатываются. Ты считаешь, что тебе всего достаточно и даже слишком всего много, хотя ты принял власть после самого бережливого из принцепсов. Великодушно с твоей стороны выделять что-нибудь или отчуждать из полученного тобою, так как этот принцепс оставил после себя только самое необходимое. Ведь отец твой пользовался для себя тем, что предоставила ему счастливая судьба империи, а ты - тем, что тебе оставил твой отец. Но сколько же великолепия ты придаешь своим общественным постройкам! Отсюда портик, с другой стороны святилища храма вырастают с непонятной быстротой, так что кажется, что они не воздвигаются последовательно, а как бы преображаются. Затем обширный боковой амфитеатр цирка, красотой своей соперничающий с каким-нибудь храмом, - постройка, достойная народа, победителя племен, привлекающая сама по себе восхищенные взоры зрителей не меньше, чем и те зрелища, на которые будут смотреть с ее ступеней. Заслуживает внимания этот новый цирк, помимо других своих внешних сторон, еще и потому, что место для принцепса сделано в нем наряду с местами для народа. Во всю его величину у него один фасад, ничем он не прерывается, во всем он одинаковый, и возвышение, сделанное для цезаря, нисколько не бросается в глаза больше, чем то, на что он сам смотрит на арене. Таким образом гражданам твоим можно будет смотреть попеременно то на тебя, то на цирковое зрелище. При этом ему будет дана возможность смотреть не только на кресло принцепса, но на самого него, сидящего в публике и среди народа, для которого он построил новых 5000 зрительных мест. Ты увеличил их число с такою легкостью, точно выдал паек, и внушил своей щедростью уверенность, что в дальнейшем оно станет еще большим.

(52) Если бы кто другой сделал для народа только одно это, то уже давно голова его была бы осенена лучами славы и уготован ему был бы среди богов трон из золота и слоновой кости, и на священных алтарях принесли бы ему обильные жертвы. Ты же входишь в храм только для того, чтобы самому там молиться, и допускаешь в качестве наивысшей почести для себя, чтобы статуя твоя была поставлена перед дверями храма. Таким образом получается, что боги сохраняют свое возвышенное положение среди людей, раз ты сам на него не претендуешь. Поэтому мы видим всего лишь две-три твоих статуи в притворе храма великого и многомилостивого Юпитера, да и те медные. А всего несколько лет тому назад все ступени и вся площадка перед храмом сверкали золотом и серебром или даже были залиты этими металлами, так как статуи богов стояли там в кощунственном сообществе со статуями нечестивого принцепса. Но твои медные и немногочисленные статуи стоят и будут стоять все время, пока будет выситься сам храм; те же, раззолоченные и бесчисленные, среди ликования народного были низвергнуты и разбиты в качестве искупительной жертвы. Народу доставляло наслаждение втаптывать в землю надменные лики этих статуй, замахиваться на них мечами, разрубать их топорами, словно бы каждый такой удар вызывал кровь и причинял боль. Никто не мог настолько сдержать порыв своей долго сдерживавшейся радости, чтобы не дать воли своей мести и не крушить этих ненавистных изображений и не бросать затем обезображенные их члены и обломки в огонь, который превращал их, наконец, из грозных страшилищ в предметы полезные и приятные для людей. Ты же, цезарь, со свойственной тебе во всем скромностью разрешаешь нам воздавать благодарственные молитвы за твою благость не перед изображением твоего гения, но перед статуей великого и многомилостивого Юпитера; ты внушаешь нам, что мы обязаны ему всем тем, за что должны была бы благодарить тебя, что все то добро, которое ты совершил, является заслугой того, кто тебя к нам послал. А ведь раньше огромные стада жертвенных животных, следовавших по дороге в Капитолий, как бы перехватывались в значительной своей части и направлялись по другому пути, к устрашающей статуе жестокого владыки, так как она тоже требовала крови жертвенных животных и притом в количестве, равном пролитой им человеческой крови.

(53) Все, что мною уже сказано о прежних принцепсах, сенаторы, и все, что я сейчас о них говорю, направлено к тому, чтобы показать, как отец наш, преобразуя, исправляет испорченные в силу столь долгой привычки и даже развращенные нравы верховной власти. Ведь и вообще все можно восхвалить по достоинству только через какое-нибудь сравнение. Кроме того, первейшей обязанностью любящих граждан по отношению к хорошему государю является порицание предшествовавших, с ним несхожих. Нельзя в достаточной мере выразить свою любовь к хорошему государю иначе, как возненавидев в такой же степени дурного. Прибавьте к этому, что одной из самых важных и славных заслуг нашего императора является то, что при нем можно с безопасностью порицать дурных правителей. Или мы забыли Нерона, только теперь осужденного за доставленные нам страдания? Едва ли бы разрешил порицать его жизнь и молву о нем тот, кто мстил за его смерть и во всяком случае не принял бы на свой счет все, что было бы сказано о схожем с ним правителе. Поэтому-то я и тебя, цезарь, по заслугам твоим сравниваю со всеми и ставлю выше многих, что нам позволено теперь ежедневно порицать дурных правителей в прошлом и новым твоим примером предостерегать будущих, что нет такого места, ни такого времени, где тени оскверненных убийствами императоров могли бы найти покой от проклятий потомства. Тем с большей стойкостью, сенаторы, будем говорить о наших печалях и о наших радостях, будем довольны тем, что у нас есть, и будем со вздохом печали вспоминать о том, что мы претерпели. При добром принцепсе можно делать и то и другое. Пусть это осуществляется в наших помыслах, и в наших разговорах, и в самых благодарственных речах, и пусть все помнят, что в этом именно сказывается наивысшая похвала безупречному императору, если при нем порицаются прежние, заслужившие совсем другую славу. Ибо если последующие принцепсы молчат о предшествовавших, то это доказывает, что и они сами поступают точно так же.

(54) Есть ли такое место, до которого не доходила бы низкая лесть, когда похвалы императорам расточались на игрищах и в состязаниях, а дела их изображались в плясках, во всякого рода зрелищах, изнеженными голосами, жестами, движениями превращались в посмешище. Но особенно было недостойно то, что они одновременно прославлялись сенаторами в сенате и комедиантами на сцене. Ты же совершенно отстранил театральное искусство от участия в прославлении твоих деяний. Тебя чтят в серьезных стихах, в достойных вечности анналах, а не в мимолетных и постыдных восхвалениях. Мало того, чем больше будут молчать о тебе актеры на сценах, тем с большим единодушием станут прославлять тебя, поднявшись со своих мест, зрители. Но что же я этому удивляюсь, когда ты сам обычно сдерживаешь почести, которые оказываются тебе нами, или вовсе не принимаешь их? Раньше ни одно дело, обсуждавшееся в сенате, не считалось столь низменным и столь ничтожным, чтобы тут же не перейти к прославлению императора, о каких бы деяниях ни пришлось говорить. Совещались ли мы об увеличении числа гладиаторов, или об учреждении цеха ремесленников, сейчас же, словно при этом расширялись пределы нашей империи, постановляли посвятить имени цезаря какие-нибудь величественные арки, или надписи, которые не могли бы уместиться и на фронтонах наших храмов, или месяцы года, да притом не по одному, а по несколько сразу. И те допускали это и даже радовались этому, точно заслужили все эти почести. А теперь, кто из нас, забыв, о чем идет обсуждение, станет злоупотреблять обязанностью назначения почестей принцепсу? Такая наша сдержанность тоже увеличивает славу твоей скромности: ведь мы повинуемся тебе в том, что собираемся в курию не для состязания в лести, но для обсуждения и утверждения справедливости и для воздания благодарности твоей простоте и правдивости за то, что мы действительно знаем, чего ты на самом деле хочешь или не хочешь. Мы начинаем с того и останавливаемся на том, с чего нельзя было бы начать и на чем нельзя было бы остановиться при другом принцепсе. Ведь большинства из назначенных почестей не приняли даже и прежние императоры, но никто из них не обладал таким великодушием, чтобы можно было поверить, что он не желает этих назначений. Но я считаю, почетнее всяких титулов то, что имя твое запечатлено не на столбах и не на камнях, а в славе вечности.

(55) Закрепится в последующих веках, что был когда-то такой принцепс, которому при цветущем и безопасном положении государства воздавались только одни скромные почести, чаще не воздавалось никаких. Действительно, если бы мы захотели соревноваться с прежними временами в отношении вынужденных действий, то оказались бы побежденными: ведь притворство более содействует измышлению, чем правдивость, рабство больше, нежели свобода, и страх больше, чем любовь. Вместе с тем, после того как прежняя лесть не оставила ничего неиспользованного, то в отношении тебя новый вид почитания может состоять только в том, что мы иногда осмеливаемся промолчать о твоих заслугах. Однако всякий раз, как наша любовь заставляла нас прервать молчание и победить твою скромность, каких бы только почестей мы ни назначали тебе, ты их не отвергаешь. Таким образом становится ясно, что ты не из гордости и не из презрения отклоняешь самые громкие почести, раз принимаешь более скромные. И это, цезарь, прекраснее, чем если бы ты отказывался от всех и всяких: ведь не принимать никаких почестей есть признак гордыни, а принимать незначительные есть признак скромности.

Такая твоя умеренность на пользу и нам и государственному казначейству, - нам потому, что ты снимаешь с нас всякое подозрение, казначейству - потому, что ты ставишь предел его расходам, чтобы в случае его истощения тебе не пришлось пополнять его имуществом невинных. В честь твою поставлены такие же изображения, какие когда-то назначались частным лицам за выдающиеся их заслуги перед государством. Всем видно, что статуи цезаря сделаны из такого же материала, как и статуи Брутов и Камиллов. Да и причины тому не различны. Те герои отражала от стен города царей или побеждавших нас врагов; ты же не допускаешь и отстраняешь самовластие и все другое, что порождает порабощение, и занимаешь место принцепса, чтобы не освобождать места для тирана. И мне, взирающему на твою мудрость, менее кажется удивительным" что ты стараешься или отклонить, или умерить эти невечные и непрочные титулы. Ты хорошо знаешь, в чем истинная и, вечная слава принцепса, каковы бывают почести, против которых бессильны и пламя, и старость, и последующие правители. Триумфальные арки и статуи, жертвенники и даже храмы разрушает и лишает блеска забвение или пренебрежение потомства; наоборот, слава того, кто сам пренебрегает честолюбием, кто умеет сдержать и обуздать неограниченную власть, процветает от самой древности, и никем он столько не прославляется, как теми, кого меньше всего к этому принуждает. Кроме того, всякий, кто только станет главою государства, приобретает вечную славу, будь она хороша или дурна. Но государю надо стремиться не к той вечной славе, которая ожидает его даже против его воли, но к доброй славе, а она создается не статуями и прочими изображениями, но достигается добродетелями и заслугами. Даже такие менее значительные черты, как внешний вид и фигура императора, лучше воспринимаются и сохраняются в благодарной памяти людей, чем в золоте или серебре. Тебе же надолго судьба щедро предоставила эти преимущества, потому что твой ласковый взор и любезный вид глубоко запечатлелись в речах, глазах и душах всех граждан.

(56) Я полагаю, сенаторы, что вы подметили, что я уже давно говорю без особого разбора. Ведь моей задачей является восхвалять самого нашего принцепса, а не его дела. Ведь и дурные правители делают иногда похвальные дела, сами же заслуживают похвалы только наилучшие правители. Поэтому, о августейший император, нет для тебя другой, большей славы, как та, что прославляющим тебя не приходится о чем-либо умалчивать или что-либо скрывать. Действительно, что произошло при твоем управлении такого, что должен был бы обойти молчанием какой-нибудь оратор? Был ли какой-нибудь факт или момент, за которые тебя не следовало бы благодарить или хвалить? Разве не такого рода вся твоя деятельность, что лучше всего хвалит тебя тот, кто правдивее всего говорит о ней? Поэтому-то моя речь растягивается до бесконечности, а я еще не сказал обо всем, что произошло за два всего года. Как много я уже сказал о твоей умеренности, а сколько еще остается сказать! Например то, что ты принял на себя второй раз консульство только потому, что его поручил тебе твой принцепс и отец. А после того как боги передали в твои руки высшую власть и право распоряжаться как всеми делами, так и самим собой, ты отказался от третьего консульства, хотя мог бы провести его в пример всем другим. Великое дело отказаться от почетной должности, но еще более великое - отказаться от славы. Не знаю, чему больше удивляться: тому ли, как ты провел свое консульство, или тому, что ты отказался от консульства. Свое консульство ты провел не в бездействии в столице и не в условиях глубочайшего мира, а среди варварских племен, как обычно те наши герои, которым было по душе сменять претексту на военный плащ и одерживать победы над неведомыми странами. Прекрасно это для нашей империи, похвально для тебя самого, что твои союзники и друзья могли посещать тебя в своей родной земле, принимать тебя в своих домах. Прекрасное зрелище представлял собой твой консульский трибунал, после многих столетий опять сложенный из земляного дерна и украшенный не только фасцами ликторов, но копьями и военными значками. Величественность восседавшего на этом трибунале возрастала еще и от того обстоятельства, что обращавшиеся к нему с просьбами были одеты в разноплеменные одежды и речи их звучали по-разному, редко обходясь без переводчика. Прекрасное дело творить правосудие над своими гражданами, насколько же более прекрасно - судить справедливо иноземцев? Достойно похвалы утверждать прочный мир на римском форуме; насколько же более похвально запечатлевать следы курульного кресла консула - победителя на безбрежных полях битв, пребывать в полной безопасности и спокойствии на грозных берегах Дуная, презирать угрозы варваров и враждебные выпады усмирять не столько оружием, сколько одним видом римских тог. Получилось, что варвары приветствовали тебя не через твое изображение, но лично перед тобой произносили свои приветствия императору, и ты заслужил тем, что подавил врагов своим величием, такую же славу, какую другим присуждали за покорение врагов оружием.

(57) Такова слава проведенного тобою консульства. В другом случае славу принес тебе отказ от консульства в самом начале принципата, точно ты был тогда пресыщен почестями, в то время как другие, только что став императорами, присваивали себе консульства, предназначенные другим. А был и такой случай, что император похитил и вырвал из рук другого почти уже доведенное до конца и им самим данное консульство и притом в конце своего собственного правления. Итак, ты отказался ради других частных лиц от той почетной и не связанной с большим трудом должности, которой как начинающие, так и кончающие править императоры обычно настолько домогаются, что насильно ее себе присваивают. Или тебе было в тягость это третье в твоей жизни консульство, но первое с тех пор, как ты стал главою государства? Ведь вторично ты был консулом, будучи уже императором, но еще при жизни другого главы государства, и ты занял это место не для собственной почести, не для примера, а ради послушания. Итак, в том государстве, которое видело на своем веку своих сынов, облеченных консульской властью по пять и по шесть раз, да притом не таких консулов, которые могли бы быть созданы в периоды попрания свободы или народных мятежей, а таких, которым подносилось консульское достоинство в их отсутствие, когда они, удалившись, жили в своих поместьях, - в таком-то государстве ты, будучи главою рода человеческого, отказался от третьего консульства как от слишком для тебя тягостного? Неужели ты, наш август и цезарь и отец отечества, настолько скромнее и воздержаннее Папириев и Квинтиев? Ты возразишь: но ведь их призывало все государство. А тебя? Не то же ли самое государство призывает тебя? Не тот ли самый сенат? Не само ли консульское достоинство, которое так высоко возросло, будучи возложено на твои плечи?

(58) Я не призываю тебя подражать примеру того, кто непрерывным своим консульством достигал того, что год казался слишком длинным и однообразным. Я сравниваю тебя с теми, которые, сколько бы раз ни были консулами, добивались пользы не лично для себя. Когда ты отказался от третьего консульства, в сенате присутствовал один сенатор, бывший уже трижды консулом. Но наше единодушное решение показалось почему-то тягостным твоей скромности, а ведь мы просили только, чтобы ты был столько же раз консулом, сколько один из твоих сенаторов: по чрезмерной твоей скромности ты отказался бы от этой чести, даже будучи частным лицом. Разве слишком возносится сын бывшего консула и триумфатора, когда его в третий раз выбирают в консулы? Разве не подобает ему эта честь? Разве не заслужил он ее уже одной, значительностью своего происхождения? Итак, начать год и открыть фасты выпало на долю частным лицам, и то, что консулом был в тот момент не цезарь, а другой, - было свидетельством возрожденной свободы. Именно так начался и первый год после изгнания царей; так некогда прекращение рабства открыло доступ в фасты частным лицам. О жалкие честолюбцы, которые столько же времени были непрерывно консулами, сколько и императорами! Хотя это может быть принято не столько за признак честолюбия, сколько за признак зависти и недоброжелательства, если присваивают себе в течение всех лет власти почетные знаки пурпура и расстаются с ними, только когда они совершенно износятся и выцветут? Не знаю, чему больше восхищаться: великодушию твоему, или скромности, или доброте? Признаком великодушия является воздержание от всегда столь для всех желанной почести; признаком скромности уступка ее другим, признаком доброты - радость за других.

(59) Но уже пришло время тебе самому возглавить консульство, чтобы еще более возвысить его тем, что ты принял его на себя и провел. Ведь слишком часто отказываясь от этой почести, ты можешь внушить различные мысли, а больше всего ту, что считаешь эту должность слишком низкой для себя. На самом деле ты отказываешься от нее, считая ее слишком почетной, но ты не иначе сможешь убедить всех в этом, как если иногда и не будешь отказываться от нее. Когда ты отказывался от триумфальных арок, от статуй и других трофеев, можно было оказать уважение твоей скромности: ведь эти знаки отличия предназначались действительно лично тебе. Теперь же мы просим тебя, чтобы ты показал последующим принцепсам, как уклоняться от бездеятельности, как хоть немного разнообразить свои занятия, немного и хотя бы на короткое время как бы пробуждаться от блаженного состояния сна и надевать на себя претексту, которую они сами себе присвоили, хотя могли бы передать и другому, как садиться на курульное кресло, чтобы некоторое время сидеть на нем, наконец, как быть на самом деле тем, чем они хотели быть, а не стремиться к избранию в консулы только ради одного названия. Ты уже был консулом вторично. Знаю. Но это твое второе консульство ты можешь поставить в счет войскам, провинциям, даже чужеземным племенам. Мы слышали, что ты исполнял все обязанности консула; но только слышали. Говорят, что ты был справедливейшим, гуманнейшим, терпеливейшим консулом. Так говорят. Но было бы только справедливо, чтобы мы когда-нибудь могли убедиться в этом своими собственными глазами, своими впечатлениями, а не полагались бы всегда на молву и слухи. До каких же пор будем мы радоваться заочно на то, чего сами не видим? Хорошо бы нам самим испытать, прибавило ли тебе гордости это самое твое второе консульство? Год времени много значит для перемены в характере человека, а для изменения нрава у принцепса еще того больше. Ведь мы говорим, что если у кого есть хоть одна добродетель, у того они имеются и все, но очень желаем убедиться, означает ли и в настоящем случае, что хороший консул и хороший государь - это одно и то же. Ведь, с одной стороны, очень трудно исполнять одновременно эти две столь высокие должности, а с другой, между ними есть и некоторое существенное отличие, поскольку принцепсу надлежит быть как можно более подобным частному лицу, а консулу как можно менее подобным.