Письма разлуки. Рождение любви

Стремитина Наталья

Будь здоров, Лю.

26 ноября 1974 г. Москва. Наталья: Несравненная моя Борода!

Играла Грига – песня Сольвейг, волшебная мелодия, очень подходит в моей ситуации – я тоже жду своего любимого. Не получила от тебя весточки, и весь день ходила кислая, но к вечеру на работе предложили билет в театр «Современник» – Салтыков-Щедрин «Господа Головлевы», блестящая постановка.

Не могу понять, как я могла так долго шагать по жизни одна, бодро, смело и даже легко. А нынче хочу стать нормальной женщиной и отбросить всё «мужское», что мне было нужно раньше, когда не было тебя в моей жизни. Твои письма меня делают «нормальной»: нежной и беспомощной.

Но так не хочется быть слабой. Раньше мне было хорошо и спокойно, писала себе диссертацию, статейки, за которые платят копейки. Мои стихи никто не берёт.

Умудрялась жить на рубль в день, когда была студенткой. Теперь моя зарплата 115 рублей! Все занимают деньги у богатой Натальи. Иногда даже отдают долги. За что мне такая напасть на мою голову? Вот и Софроницкий играет Скрябина, а я схожу с ума от счастья, что могу понимать музыку, наслаждаться пейзажем или остроумным словом. Музыка от мамы, а развитый ум от папы. Это они, простые милые люди, дали мне счастье быть культурным человеком. Засыпаю только с книгой и отдыхаю с классической музыкой. А мне хотелось бы засыпать с тобой… На этой грустной ноте прощаюсь и впадаю летаргический сон до твоего приезда. Будь здоров всегда и везде, Наташка.

P.S. Посылаю мои вирши:

Я прикоснусь к тебе лишь взглядом,

И ободрю тебя улыбкою и словом,

И вновь за мной как мальчик побежишь.

И время над тобой не властно,

И кудри вновь развеяны по ветру,

И это чудо я зову любовью…

Возраст любимой – её красота.

Возраст любимой – её доброта.

Если бесстрашна – долой десять лет,

Если умна – то цены тебе нет.

Если всё вместе собралось в одной, -

Сколько же лет тебе, девочка? Стой!

26 ноября 1974г Новосибирск. Симон: Милый мой, родной человек!

Поговорил с тобой по телефону – такая радость слышать твой голос. И праздник души и тела – ты тоскуешь и ждешь. Но как измерить силу, с которой я стремлюсь в тебе? Цитирую одного классика, твои слова – вот что она сказала: «… нельзя выхватывать одну клетку из организма… и вертеть отдельно…» Вот поэтому нам так трудно и так изумительно хорошо.

Только что пришел с комсомольского собрания института. Вот там я и поднял проблему «свободного времени» во всей силе твоей трактовки. Реакция бешенная. Выступал в конце прений по докладу секретаря, а потом была целая дискуссия. Значит, проблема-то живая. Хорошая публицистика на эту тему – очень нужная вещь. А я, видишь, поставил для тебя социологический эксперимент. Наш директор – академик потом меня спрашивает: «Ты что, влюбился? Ненормально прекрасный какой-то». Скромно молчу. Завинчиваю гайки на своём котле чувств, а они прорываются! Великолепно! Бог мой, как я жажду тебя!

Лю, солнышко, потерпи. Ты же видишь, что пишу тебе письма «о себе». К такой вивисекции просто боюсь приступить. Я же тебе нужен живой, правда? Ох, уж эти письма… Мне кажется, что пока моё письмо доходит до тебя, бумага просто испепеляется. Я слышу в твоём «я устала» рёв огня. Представь, что я бегу к тебе по раскаленным камням и железным шипам условностей. Они меня не остановят! Не обожгусь и не уколюсь – приду к тебе цел и невредим. Вот моя правда. Целую тебя так, как никогда, моя милая, нежная, мудрая, лучшая из людей.

Твой Сим.

28 ноября 1974г. Новосибирск. Симон: Здравсвуй, радость моя!

Перечитываю твои стихи много раз. Ловлю те интонации, которые заставляют дрожать. Они есть, но мне хочется, чтобы стих кричал. Но как уместить в поэтическую канву богатство чувств? Я лично пока не готов. И злюсь на себя, и на бумагу и на свои каракули.

Музыка –

только она может выразить всё. Какими словами можно рассказать нашу словесную борьбу в письмах? А вот сыграть это можно. Все виды искусства не могут заменить живое общение, чувство прорывается в каждом движении, во взгляде, вздохе, в позе, в звуке и даже в запахе. Платонический воздыхатель из меня не получится! Но зато могу передать средствами платоника то, что не удалось бы и Флоберу. Конечно, если бы он оказался в моей шкуре на один день и попытался бы со своих флоберовских позиций написать тебе хоть одно письмо, сидя на комсомольском собрании, ругаясь со снабженцами, ставя эксперименты с клетками, готовя доклады и при этом зарабатывая деньги консультациями врача. Я уверен, ты бы это письмо читать не стала. Теперь я знаю, что Флоберу до меня далеко. На всякий случай перечитай его знаменитый роман «Мадам Бовари», а потом скажи – прав я или нет?

Мне очень хочется рассказать тебе, как мы встретимся. Неожиданностей не будет, обязательно пошлю телеграмму. Мы увидим друг друга издали, но не побежим. Я буду идти быстрым шагом, а ты замрёшь на месте. Мы окажемся рядом друг с другом, и эта будет минута молчания. Наши глаза встретятся, и я начну тебя целовать сверху донизу. Ты немножко покачнёшься, но я тебя вовремя поддержу, и мы присядем где-нибудь и посидим молча. Потом ты очнёшься, вскочишь на ноги, бросишься ко мне на грудь и будешь плакать и смеяться одновременно. А потом мы поедем в гостиницу или к тебе и будем вместе дня три. Никаких дел, никаких детей и друзей. Когда мы немножко устанем и придём в себя, тогда вспомним о делах, о друзьях и наша жизнь продолжится в городе Москва.

Моя родная, свет очей моих, желанная как жизнь и как смерть, нежная и твёрдая как мои убеждения – я припадаю к твоим ногам с криком счастья и желания. Твой Симон

29 ноября 1974 г. Москва. Наталья: Симон!

Если бы ты знал, как мне холодно без тебя в прямом и переносном смысле. Сплю в шерстяных рейтузах и свитере под тремя одеялами, сжавшись в комок – перебралась на свой проваленный диванчик, на котором спала ту таинственную ночь без тебя. Ты хитрое чудовище делал вид, что вовсе ничего не хочешь и действительно, зачем? А всё затем, чтобы демонстрировать свою благородную душу! Не волнуйся – я оценила. Ну и хитрец! Знает, что это самое страшное оружие для таких ненормальных как я. Потом бежит сама сломя голову отдаваться, а розы завяли, и часы не ходят. Ну и прекрасно.

Сегодня 29е, на работе устроили «субботник» хоть и пятница. Все заныли, а я довольна – носить брёвна – это прекрасно. Идёт мокрый снег хлопьями, а я само изящество с носилками и кирпичами. Соблазнила сразу троих мужиков своими «ухваточками» работяги. Главное – быть радостным даже в пролетарской работе. В 12 час. отпустили, и я почти целый час бродила «в нашей роще» – пейзаж настоящий зимний, а я всё болтаю с тобой и что-то доказываю тебе,– если бы кто-то слышал, подумал бы – вот сумасшедшая, – выпустили прогуляться…

Прибежала домой, выпила пол литра молока и вспомнила, что не завтракала. И вот моя заслуженная чашка кофе. Всё думаю, когда же мы напьёмся молоком, чаем и кофе вдвоём!

А теперь спать до 15.30, потом начнётся материнская канитель, Илья угомонится к 21 часу, и сяду писать и придумывать поэму.

Тишина. За окном дождь, машинка уже не идёт – явный диссонанс. Портрет Ван-Гога меня постоянно спрашивает: «Что ты сделала, голубушка?» Что ему сказать? Начала статью, но надо уточнить многие вопросы – буду звонить в редакцию. Поэма? Местами, она мне нравится, но если бы состояние душевного здоровья были чуть-чуть длиннее, тогда может быть написала бы всё на свете, что яростно просится и стучится.

Конец ознакомительного фрагмента.