Письма с войны
Шрифт:
Вероятно, в этой войне нам предстоит многим пожертвовать, но я снова и снова молю Господа Бога о том, чтобы по крайности Он сохранил в здравии мою душу и сердце, чтобы я не остался сидеть на развалинах с онемевшим от ужаса сердцем и душой, когда однажды разрухе придет конец. Потому что мы обязаны спасти и сберечь все, все, все, что имеет хоть какую-то ценность и содержание, ведь после войны мы должны передать все это потомкам, всю правду о единственно истинной жизни и о кресте, поведать также о красоте и славе, о настоящей боли и достоинстве, ибо почти никого не удастся сыскать, никого, кто еще знал бы все это и помнил, а мы, мы как раз это знаем и помним, и потому на нас возложена единственно великая и прекрасная задача жизни: определить это, по-новому сформулировать и донести до следующего поколения, которое, быть может, сумеет больше понять, чем нынешний ничего не понимающий пустоголовый сброд.
Поэтому я не
Я тоскую, признаюсь в этом совершенно откровенно, по настоящему богослужению и предвкушаю его во время моего очередного отпуска, я знаю, оно снова укрепит меня…
[…]
Бункер, 9 июля 1942 г.
[…]
Сегодня я расскажу тебе, что приключилось со мной воскресным вечером; одиннадцать часов, темень, хоть глаз коли, и нескончаемый дождь льет как из ведра. Этого города я почти не знал, поэтому предстояло сначала разыскать нужную мне улицу, но попробуй отыщи ее, это все равно что в Кёльне, если ты его не знаешь, найти улицу, ведущую в Бохум или Ройсдорф, да еще среди ночи. В небе неистовствовала гроза, буйствовала по-сумасшедшему, а я все шлепал и шлепал прямо по лужам; иногда при вспышках молний мне удавалось разглядеть уходящую вдаль проселочную дорогу, а какой изумительный разливался вокруг запах, одуряющий, пьянящий аромат насыщал воздух, и я был весь в поту, несмотря на дождь; нигде не видно и не слышно ни одной машины, а мне еще предстояло пройти двенадцать километров; моя одежда становилась все тяжелее, брюки пропитались водой и грязью, и никакой еды; временами меня вдруг окликал невидимый часовой: «Пароль!», на что я всегда очень сухо отвечал: «Отпускник»; я был на пределе своих сил и еле передвигал ноги, но гроза зачаровывала, всполохи молний освещали все вокруг, как огромные золотые облака, а сердитые раскаты грома таили в себе угрозу; каждые полчаса я по возможности вставал под укрытие и выкуривал сигарету, набираясь сил для следующего отрезка пути; так я шел и шел, пока около трех не оказался на месте, мокрый, усталый и с перспективой заработать вне очереди самую тяжелую работу в понедельник. Но тут, к своему немалому изумлению, я узнал, что рота передислоцирована в другое место; ах, я был безмерно счастлив очутиться наконец в постели под двумя одеялами; утром я помог погрузить кое-какие вещи и после обеда на открытой повозке отправился в свою часть по прекрасной, залитой солнцем Франции; восемь долгих часов мы колесили по изумительным деревням, цветущим полям, пока не достигли изрезанных долинами гор; то была великолепная поездка, даже несмотря на некоторые сложности в конце пути; восемь часов, это довольно долго, поэтому, естественно, меня мучил голод… Ближе к вечеру мы взобрались с нашими лошадьми на какую-то высокую гору, для этого пришлось запрячь в тяжелую повозку четырех бедных коняг, а потом, когда мы поднялись на самый верх, я увидел вдали сказочно прекрасный белый маяк и море, море… а сразу за морем в далекой дали — Англию.
Только что получил печальную для меня весть: я должен отдать свой чудесный одноместный бункер, так что теперь нахожусь в длинной узкой дыре, очень темной и малоприятной, вместе с восемью однополчанами, но я это выдержу. […]
Да, я послал тебе плитку шоколада, сообщи мне, получила ли ты ее; он, конечно, не такой хороший, как когда-то, но все-таки это шоколад, и его готовили в тяжелых условиях; надеюсь, его никто не украдет. […]
Мы все время ожидаем появления «томми» [71] , а его нет, и видимость очень плохая; но однажды нам будет не до шуток…
71
Прозвище английских солдат.
[…]
Западный фронт, 16 июля 1942 г.
[…]
Вчера утром меня совершенно неожиданно отправили на специализированную учебу [72] ; мы прибыли на место примерно в полдень и впервые за долгое время — с тех пор как я уехал из дому — наелись досыта. Очередность съеденных блюд: суп из цветной капусты с приправой, суп из цветной капусты с приправой, суп из цветной капусты с приправой, макароны с яичницей-болтуньей, пудинг, пудинг, пудинг, макароны с яичницей-болтуньей, пудинг, пудинг. После этого я действительно насытился, затем мы направились на поиски нашей квартиры и в очередной раз обрели ее в старой французской
72
Имеются в виду курсы по изучению огнемета.
Я не уставал радоваться тому, что вечерами, примостившись в каком-нибудь тихом уголке солдатского общежития, смогу писать тебе, но тут вышла очередная закавыка: не оказалось почтовой бумаги; тогда я отправился в варьете, в солдатский театр, типичный для начала четвертого военного года: много шума и голых ножек, но все как-то грустно, единственное, что порадовало, это превосходные клоуны и несколько изумительных номеров артистов цирка.
После десяти дней позиционной войны на побережье этот насыщенный теорией курс, который дается мне с большим трудом, кажется настоящим отдыхом, видишь людей, пестрые одежды и приветливые лица, в этом действительно есть что-то от прежней жизни в сравнении с монотонностью, царящей у нас; как бы невероятно это ни выглядело и ни звучало, но такое довольно долгое утомительное напряжение ничто не в силах ослабить, только почта — наша единственно истинная радость; к сожалению, до воскресенья я остаюсь без писем. […]
Вчера послал тебе целый килограмм шоколада, напиши же, пожалуйста, получила ли ты его. […] Если это, само по себе простое обучение начнет чересчур изматывать меня, то боюсь, у меня появятся довольно веские опасения за мою учебу; но пока я не хочу об этом думать.
Единственной реальностью моего бытия остается только моя вера в правду и суть креста. […]
Наша жизнь наполнена исключительно этой войной, этой бесконечной войной, которая поглощает нас без остатка; прежде я всегда думал о Первой мировой, длившейся четыре года, как о величаво-торжественной страшной сказке, но вчера мне вдруг стало до ужаса ясно, что мы сами по уши увязли в такой же авантюре, которая старит наши лица, иссушает наши сердца, делает жидкими наши волосы и превращает нас в вечно грязных, всегда немного почтительных и производящих фальшивое впечатление персонажей, которые больше не представляют себе нормальной жизни.
Ах, по прошествии трех с половиной лет солдатчины тебе все становится безразличным и само собой разумеющимся; в том помещении, которое нам отвели для спанья, вряд ли согласились бы заночевать даже бездомные переселенцы, а мы ютились там целых три дня — немного соломы на грязном полу в какой-то захудалой лачуге; стаскиваешь с себя мундир, кладешь его под голову вместо подушки и просыпаешься только утром, и то лишь потому, что приспичило отлить, а вовсе не оттого, что плохо спал или замерз без одеяла.
Обо всем, что находится за пределами этой «жизни», о доме, о музыке и книгах, то есть обо всем, что, собственно, и составляет нашу жизнь, я думаю как о реальном, живом, но совершенно ином мире, куда меня иногда милостиво впускают и который часто одаривает меня благостными знаками: письмами и мечтами. […]
Ощущение, что тебя всячески обманывают, вовсе не просто ощущение, а факт, — касается ли это нашей жизни вообще или шоколада и кекса, который иногда можно купить в столовой и который исчезает в карманах тех, кто ничего не делает, а только прибивается к теплому местечку; все эти большие и маленькие огорчения и то, что мы со своим скарбом постоянно тремся друг о друга, делает нас старыми и жесткими, а нашу жизнь безрадостной. […]
[…]
Западный фронт, 29 июля 1942 г.
[…]
Это письмо я перешлю с товарищем, он завтра уезжает в отпуск; ну что сказать тебе? Я устал от здешней действительно напряженной службы. […]
Сегодня я вправе поделиться с тобой грандиозной радостью, для меня это и вправду безумная радость: я снова возвращаюсь на побережье, на передний край, в бункер, огнеметчиком; вот видишь, та история с огнеметом обернулась для меня счастьем; отныне я буду опять лежать в бункере в десяти метрах от моря, правда, караул придется нести и ночью, зато никакой тебе строевой и никаких полевых учений, на худой конец всего по часу каждые два-три дня, но это уже не играет никакой роли, […] так что порадуйся вместе со мной, наконец я покину этот резервный питомник. Завтрашним ранним утром мы должны на двоих получить огнемет и установить его, после чего нас переведут во взвод, находящийся на передовой позиции, и, стало быть, наш горлопан не будет иметь к нам никакого отношения; ты не поверишь, не в состоянии поверить, сколь безмерно я счастлив…