Письма В. Досталу, В. Арсланову, М. Михайлову. 1959–1983
Шрифт:
Ваше письмо – интервью, и я постараюсь отделаться от поставленных вопросов, как поступают опытные деятели перед лицом журналистов, иначе мне пришлось бы написать целый том.
На первый вопрос отвечаю, что в недалёком будущем мне предстоит написать «введение» к немецкому изданию моих статей о вульгарном марксизме76. Тогда я и пришлю Вам соответствующее экспозе [13] , в котором всё будет рассказано, конечно, с моей точки зрения. Если Вы не оставили желания издать такой сборник и по-чешски, то, может быть, он окажется полнее, так как в Германии часть статей (относящихся к дискуссии 1940 г.) будет, вероятно, нежелательна. В Переделкино я занимался понемногу подготовкой к переводу статей 30-х годов.
13
Экспозе (франц, expos'e) – краткое изложение какого-либо документа, произведения или выдержки из него.
«В Москве говорят о Вас, что Вы человек, не принимающий искусство XX-ого века». Это совершенно верно, и я вижу, что то же самое во всём мире говорят об известном им Лукаче.
Разумеется, это так же, как если бы я, скажем, жил при римских императорах и говорил, что эстетическая сила искусства убывает. Это не значит, что всё созданное на грани средних веков ничтожно в художественном
14
Иншалла(х) (араб.), с Божьей помощью, во имя Аллаха, молитвенная ритуальная формула у мусульман.
Л.Я. кланяется. Адрес мой неверен. Пишите в Москву, но я там буду только в конце августа. Ваш М. Л.
5 октября 1964 г
Дорогой Владимир!
В Прагу едет по своим экономическим делам Марина Усиевич77, дочь Елены Феликсовны78. Я хочу поручить её Вашему вниманию, думаю, что Вам и самому будет интересно познакомиться и поговорить с нею, а что касается меня, то Вы окажете мне большую услугу, если поможете ей своим советом и обществом. Зная, как Вы относитесь к Елене Феликсовне, я не буду много писать на эту тему.
Я до сих пор не ответил на Ваше последнее письмо, так как оно содержит новую анкету, а на такие вопросы нужно отвечать подробно. Конечно, я совсем не против всего, что происходит в искусстве двадцатого века, я не против хорошего в искусстве, а напротив, очень рад ему, как я, например, пламенный патриот Солженицына, хотя язык его в повести «Иван Денисович» отнюдь не тургеневский, и слава богу79! Я только против модернизма, ибо вижу в нём современное одичание на манер того, которое уже однажды привело человечество к «верую, ибо это абсурд»80. Таким вещам нужно сопротивляться, т. к. они являются выражением и средством порабощения. Вот и всё. Кстати, я был бы Вам обязан, если бы Вы сообщили мне, что, в конце концов, получилось с моей статьёй для журнала «Эстетика». Не подумайте, пожалуйста, что я предъявляю Вам претензию или прошу хлопотать за её помещение. Совсем нет. Мне даже подсознательно хотелось бы, чтобы ваша редакция решилась её отвергнуть. Но ответ всё же надо иметь.
Я ещё не писал Лукачу, поэтому не мог передать ему Вашей просьбы. На днях это будет сделано. Что касается моих старых статей, то дело с их подготовкой к печати снова застопорилось – нет времени, крайне необходимо опять попытаться вынырнуть с исполнением плана. Не то моё дело будет плохо, а всё остальное уже не имеет значения.
Искренний привет Владимире от меня и Л.Я.
Мы оба желаем Вам и Вашему семейству всего лучшего.
Мих. Лифшиц
Р. S. Лукачу я написал и письмо отправил. Большое спасибо за лекарство, мне его вчера принесли. Ещё одна небольшая просьба: нельзя ли купить для меня маленькие книжки № 1–9 Japonska nutnost abe Nolit? Я думаю, что это стоит немного. Так как Марина Александровна задержалась до 15-ого, то я делаю эту приписку.
Ваш
Мих. Лифшиц
12 ноября 1964 г
Дорогой Владимир!
Большое Вам и Владимире спасибо за хороший приём, оказанный Марише Усиевич. Она вспоминает об этом с благодарностью. Вы сделали её пребывание в Праге очень приятным. Очень жаль, что в Вашем семействе возникло столько трудностей в связи с бедствиями стихийного характера – болезнями и дождями. Хорошо ещё, что хоть землетрясения не было. Надеюсь, что все вы теперь здоровы? Спасибо и за фотографии, которые выполнены хорошо, но, увы, «неча на зеркало пенять, коли рожа крива»! Мы с Утёсовым похожи, как родные братья. Спасибо также за лекарство для Лидиной приятельницы.
Вчера послал Вам почтой второй том «Истории эстетической мысли»81. К сожалению, Монтеня ещё достать не удалось, а тот том, который я уже купил, у меня кто-то увёл. Лукач мне пишет, что он отдал распоряжение своим адъютантам выслать Вам экземпляр своей «Эстетики». Я уже немного из неё прочёл и, по свойственному мне злобно-критическому характеру, уже написал ему несколько, кажется, впрочем, справедливых замечаний. Старик пишет не перечитывая, очень неточно. Так, у него получается, что материальная практика и её продукты – преходящи, а духовное производство создаёт нетленные объективации. Рассуждая на темы «обыденной жизни», он хочет конкурировать с фрейдистами и экзистенциалистами. В ответ на мою критику (выдержанную, конечно, в самом нежном тоне) он ответил, что это недоразумение, происходящее из неудачного изложения, что он пишет труд «Онтология общественного бытия»82, в котором всё будет поставлено на место. Надеюсь, что будет так.
На днях соберусь и пошлю Вам также мою с Л.Я. статью «От кубизма к абстракции»83. Она напечатана в летних номерах журнала «Искусство». У меня очень просят её в качестве отдельной брошюры. Теперь вот что: не хотите ли Вы принять участие в сборнике «Вопросы эстетики»84, который посвящён критике современной буржуазной теории этого предмета? Что касается статьи о чешском рассказе, то я уверен, что либо «Новый мир», либо «Иностранная литература», либо «Знамя» напечатают её. Заранее с «Н.М.» я говорить не могу – я сержусь на них, точнее, на их шефа, и дал себе слово никогда больше не советовать
Вы просите ответить на вопросы предыдущего письма, очевидно, от 17 августа. Попробую: 1) Мои статьи о вульгарной социологии я никуда не посылал, так как не имею времени привести их в порядок. У меня опять аврал, опять я попадаю в безвыходное положение и должен броситься на исполнение плана Института, причём писать опять придётся что-то промежуточное, так как на вполне удовлетворяющее меня нет времени. 2) Признаю ли я искусство XX века? – Вопрос этот странно поставлен. Разве дело в хронологии? Вообще говоря, я ни за, ни против. Смотря какое искусство! За позицию Лукача по всем вопросам я, конечно, отвечать не могу. У Горького есть много первоклассных вещей, я думаю, что это не открытие. Томас Манн – хороший писатель, хотя и немного тяжеловат, по-немецки (с точки зрения вполне точного вкуса). Но кто же будет обвинять его за это? Я даже не против Кафки, который в некоторых вещах создаёт просто аллегорические параболы, более тёмные, чем, например, у Мультатули85. Я нахожу Кафку интересным, искренним, имеющим своё содержание, о котором сейчас писать не буду, но – боже мой – разве, когда речь идёт о путях возрождения искусства, можно опираться на то, что «нет худа без добра», что, переболев какой-то болезнью, люди иногда теряют при этом другую? Мало ли что бывает в конкретной действительности, которая всегда хитрее наших схем. Разве из-за этого нужно отказаться от принципиальных линий? Ведь все эти рассуждения Фишеров86 и К° с ленинской точки зрения – жалкая эклектика, стирание граней, попытка, опираясь на частные моменты, на подробности, затемнить смысл общей картины, стереть реальные масштабы вещей. Если Кафка – искренний, сильный, хотя и больной талант, то престарелый Пикассо – весь поза, враньё, реклама, мистика. Можно ли ставить два эти явления в один ряд? Только если хочешь построить какую-то схемку и ради демагогии готов всё смешать в кучу. Король голый – смешно всерьёз принимать эти жалкие опыты дешёвого литературного символизма, вроде «Войны и мира» Пикассо87, с какими-то рыцарями, мечами и т. п. Здесь ровно ничего нет, никакой тайны, никакого предмета для разговора. Спекуляция на политической теме, расчёт на рекламу, нехитрая выдумка. А ведь для того, чтобы написать даже слабое реалистическое произведение, нужно рисовать, лепить, чувствовать форму, сливаться с языком природы, работать до потери сознания. Что за жалкая культура, если такой вздор принимается с полной серьёзностью! Я читал речь Фишера на Гегелевском конгрессе, читал речь Сартра в Праге – эти господа-товарищи ссылаются на то, что левые «с нами». Ну что ж – если с нами, почёт им, как участникам борьбы и работы. Но что это за принцип – если с нами, то нужно судить иначе? Ведь эдак и научные теории в области физики или агрикультуры будут судить на основании того, кто с нами и кто не с нами. А чем это отличается от практики культа личности? Нет, нельзя судить по номиналу, нужно принимать во внимание действительную, объективную стоимость. Нельзя насиловать объективные законы во имя волюнтаристских, субъективистских правил. Нельзя серьёзно расценивать научные и художественные явления иначе, как по «гамбургскому счёту», нельзя кривить душой во имя того, кто «с нами» и кто «не с нами» – это кажется полезным, а на деле оборачивается чудовищными потерями в области практической жизни и общественной морали. Такие тактические шаги можно предпринимать в сравнительно небольших масштабах, когда речь идёт о выдвижении снизу, из рабочего класса или из угнетённых наций людей, которые хоть слабо справляются с порученной им работой, но всё же преданы революции. Но если сделать это основным принципом, то будет горе. Никогда Ленин не думал, что опираться на «своих» это значит давать им всякие поблажки, а «чужих» хулить. Это – та самая детская болезнь левизны, из которой потом вырастают самые правые дела. Хороши «свои», когда они развиваются в сторону объективного содержания дела, умеют быстро научиться, перенять лучшие классические примеры, культурную традицию и сплотиться, впитать в свою среду честнейших, преданнейших науке, искусству, культуре вообще людей, которые ещё не являются «своими», но завтра будут. В масштабе международного коммунистического движения, увы, приходится считаться с тем фактом, что многие не нашедшие себе места в официальной духовной жизни не прочь поправить свои дела за счёт политических лозунгов партии. «Наши» – это не всегда объективно лучшие в своей специальности, в науке, искусстве, в других интеллигентных занятиях. И это было бы предательством по отношению к делу народа, если коммунисты отстаивали бы интересы «своих», входящих в свою корпорацию, в свою артель. Я, кажется, говорю банальности, но что поделаешь, если это ставится под сомнение не только «левым» Сартром, но и коммунистами типа Эрнста Фишера или Гароди.
Вы меня спрашиваете, как я отношусь к Мейерхольду и Эйзенштейну. Мейерхольд мне ничего плохого не сделал; я работал когда-то в его театральном институте, преподавал философию. Мне недавно напомнили, что в тридцатых годах я читал перед труппой театра доклад о «Борисе Годунове» Пушкина, которого они собирались ставить. И Мейерхольд, и супруга его Зинаида в самых лестных выражениях оценивали сей вклад в их дело. Но даже мученичество Мейерхольда не может заставить меня забыть, как сам он, захватив в свои руки палку в качестве главы театрального отдела Наркомпроса первых лет революции, творил чёрт знает что. Эти левые не стеснялись называть своих противников в искусстве врагами пролетариата, преследовали их всячески. Я мог бы привести много фактов тех лет. А в изобразительном искусстве? Разве не их преследованиям обязаны мы потерей выдающихся, ценнейших представителей старой культуры, как Александр Бенуа, Добужинский, Чехонин, Билибин и много других замечательных художников XX века, которыми будет со временем, я думаю, скоро, гордиться русская культура? Да, есть разное в двадцатом веке! Есть культура тончайшая, насыщенная знанием всей мировой традиции, хотя, быть может, и не такая продуктивная, как то, что было создано в более ранние эпохи. Но это знание, эта традиция, эта тонкость нам необходимы для того, чтобы избегать худшего, для того, чтобы новые народные силы росли наиболее быстрым и благородным путем. И есть другая культура, если можно так называть её, ибо речь идёт о нигилистической истерике последних стадий декадентского искусства, переходящего в открытую проповедь варварства, преклонение перед незнанием, неумением, грубым насилием. Это худший вид интеллигентщины и притом опаснейший для нас, ибо он потворствует темноте, неразвитости, элементарному недостатку культуры. Разве из этого можно сделать что-то серьёзное, растянуть это надолго, ввести в академические рамки, если даже признать, что такая истерика на время оправдана? – Я прекрасно понимаю сценическое движение против мещанского иллюзионизма в театре XIX века, возвращение к «коммедиа дель арте» и т. п., но всё это должно иметь свои границы – не далее Вахтангова и Завадского, двух выучеников МХАТа, пошедших дальше в направлении условности. Е(ирк Мейерхольда – это уже плоть от плоти варварской истерики, это не умный взгляд на мировую культуру с современной точки зрения, а попытка стать дикарём, пойти в дураки, прикинуться тупицей, потому что в тупости счастье. Нет, на этом далеко не уедешь! Так называемая «современность» двадцатого века есть не что иное, как самый крайний примитивизм, мечта о возвращении к полному идиотизму, отсутствию интеллекта и в пределе – возвращение к немыслящей материи. Автомобилизм, спорт, реклама, цирковые номера – весь набор сигналов этой современности рассчитан именно на войну против духа. Однако и надутая мускулатура этой новой не-интеллектуальной жизни такая хилая, фальшивая, такой вздор!