Письма
Шрифт:
Вторая книга, которую я прочел, – сочинение Подевильс. В ней есть слабые стороны, есть какая-то внешняя романтика, но для первого опыта она очень искусна, и она очень мила мне потому, что выполняет первое и важнейшее предварительное условие художественного произведения: писательница знает немецкий язык, любит его и хлопочет о нем. Можно ведь быть немецким писателем, не зная немецкого, но это, по сути, все-таки заблуждение, и я согласен с теми нациями, которые этого парадокса не признают.
В-третьих, я впервые лет за двадцать шесть перечитал «Росхальде». Я сделал это по внешнему поводу, и мне долго не хотелось за это браться:
Привет Вам и Вашей жене от Вашего
Двоюродному брату Фрицу Гундерту
[27.1.1942]
Дорогой Фриц!
Твое новогоднее письмо было для меня как гость из вашей страны и из давних мест, которые все больше и больше становятся для меня легендой.
С тех пор возникло еще одно новое стихотворение, рожденное, как и предыдущее, атмосферой Иозефа Кнехта, но связанное с нею не прямо. Для меня кнехтовская педагогическая провинция и игра в бисер были вот уже лет одиннадцать убежищем и воздухом моей внутренней жизни: если внешний мир не дает нам ни родины, ни процветания, ни хотя бы уюта, нам приходится самим создавать себе воздух для дыхания, и поэтому для меня существует множество понятий и представлений, которые поймет когда-нибудь только тот, кто познакомится со всей моей книгой.
Ты спрашиваешь, каково у меня на душе, когда я оглядываюсь на труд моей жизни. Это, конечно, сложный вопрос, ибо собой и своей жизнью я равно доволен и недоволен. В такие времена, как нынешние, для людей моего склада самое трудное – это не разочароваться при виде полного нравственного провала того, о чем они думали и чему в какой-то мере «учили». Я, например, отчасти по случаю Рождества и Нового года, отчасти в ответ на рассылку «маленьких заметок» получил сейчас множество писем, несколько сотен, и каждый из этих корреспондентов – более или менее усердный, во всяком случае, доброжелательный мой читатель, более или менее верящий, что то, во что я верю, обладает какой-то реальностью и переживет нас; но каждый из них работает в системе, помогающей сохранять и умножать горе, беду, войну, горячку, шум, никто из них не принес бы настоящей жертвы, чтобы снять чары, и почти все обеими ногами увязли в партийных, социальных, политических традициях, позициях и оценках, ни одной из которых я не разделяю.
Но так обстоит дело в сущности с любым трудом жизни: ценность его ничем не измеряется. Мы, художники, могли бы, слегка преувеличивая, сказать: ценность моей работы соответствует мере удовольствия, которое она доставила мне. Оказывает действие и остается не задуманное, выдуманное, выстроенное, а жест, озарение, мимолетное очарование, подобно тому как в опере Моцарта ценность представляют не фабула или мораль пьесы, а жест и мелодия, свежесть и
Этим вещам и посвящено мое новое стихотворение. Это хвала не какому-то определенному писателю, а самой прозе, инструменту, языку. Всю жизнь она была моим орудием труда и игрушкой, а теперь, когда почти все другие радости от меня ушли, она осталась верна мне и стала, пожалуй, еще милее.
Среди немецких романов этого года есть, наряду с Кароссой, две необыкновенно хорошие вещи совсем молодых женщин: «Стеклянные кольца» Луизы Ринзер и «Орхидея» Подевильс. Обе книги вышли у С. Фишера.
Желаю тебе и твоим всего хорошего в новом году.
Томасу Манну
Монтаньола, 26 апреля 1942
Дорогой господин Манн!
Три дня назад получил Ваше милое письмо от 15 марта, значит, относительно быстро. Вы обрадовали меня им, а это в наши дни кое-чего стоит. Рад я также, что мой последний оттиск дошел до Вас: страшно много экземпляров пропало, особенно в Германии. Большое удовлетворение доставила нам обоим также превосходная фотография – Вы с Фридолином, чье лицо так похоже чертами на лицо Вашей жены. У меня сейчас как раз есть фотография моего сына Хайнера с дочерью, живущих в Цюрихе. Эту фотографию прилагаю. […]
Вы так участливо справляетесь о моем здоровье, что я не могу в ответ промолчать, но хвастаться тут нечем. Суставный ревматизм, хорошо знакомый мне уже много лет, не отпускал меня почти два года, полтора года я не могу сжать кулак и не могу ничего крепко держать в руке, порой я не мог держать даже перо, но это прошло. С тем я и смирился и лишь время от времени пытаюсь немного поправить дело то лекарствами и массажем, то лечением в Бадене. При этом работа моя не очень движется, однако история об Иозефе Кнехте почти закончена – примерно через одиннадцать лет после ее начала.
Мои книги в Германии не запрещены, но не раз дело было близко к тому и может снова быть близко в любой день, и платить мне гонорар не раз запрещали. О моей швейцарской и европейской позиции там, конечно, осведомлены, но, в общем, довольствуются тем, что зачисляют меня в список «нежелательных». Сейчас большая часть моих книг распродана, и большинство из них, конечно, не удастся переиздать. Но, в конце концов, войны длятся не вечно, и хоть я не могу представить себе мир в конце этой войны, я все же наивно полагаю, что тогда наши вещи все-таки переиздадут. Сейчас одно цюрихское издательство, «Фретц», вздумало издать сборник моих стихов; при подготовке выяснилось, что я написал около одиннадцати тысяч стихотворных строк. Меня ужаснуло это число.
Мир всячески старается облегчить нам, старикам, прощание с ним. Сумма разума, методичности, организованности, с какой творится нечто бессмысленное, снова изумляет – не меньше, чем сумма неразумия и простодушия, с какой народы делают из нужды добродетель, а из резни – свои идеологии. Столько зверства и столько простодушия в человеке!
Здесь война давно чувствуется во всем. Мои три сына уже три года в армии, с перерывами и отпусками, но везде штатская, человеческая, естественная жизнь зажата государственностью. Порой вся военная свистопляска после 1914 года кажется мне гигантской попыткой человечества сломать сверхорганизованную броню своих государственных машин, что, однако, никак не удается.