Письмена нового времени (CИ)
Шрифт:
В критике еще Юрий Тынянов [3] не без доли иронии выделял три типа пожухлой листвы: «отдел рекомендуемых пособий», который выполняет воспитательно-дидактические функции; «писательские разговоры о писателях», в центре которых «как-то всегда незаметно оказывается сам пишущий статью писатель», то есть мы имеем рассказы по преимуществу о самом себе; ученая научная критика, привыкшая «точно констатировать и объяснять готовые факты» (с. 389–390). И здесь же он грезил о том, что «критика должна осознать себя литературным жанром» (с. 390), «новым жанром», «веселым». Но неужели имел он в виду перспективы, оформившиеся в ту же «Парфянскую стрелу» Льва Данилкина, которую как раз и можно назвать чуть ли не литературным произведением, а уж веселья ей не занимать?
3
Тынянов
А раз это «литературный жанр», то, видимо, и должна она существовать по его законам, вне какой-либо конъюнктуры, не думая о том, что скажут читатели, другие критики, а работать, не только раскрывая чужой (по типу отношений автор — герой), но и творить свой собственный художественный мир, отвечать на вечные вопросы и вызовы современности, отстаивать свою систему ценностей, препарировать антиутопию и кирпичиками возводить новую утопию.
Выход может быть найден не в готовности к осаде на рубежах, которые вне зависимости от боевой выучки сжимаются шагреневой кожей, а в поднятии планки над «шестиметровой» отметкой, в мощной контратаке по всем фронтам, в воссоздании синтетического ансамблевого искусства — ведь критика на самом деле и есть не что иное, как некий гигантский сплав, который едва ли можно привести к одному знаменателю. Это и совершенно самостоятельное художественное произведение, состоящее в акте коммуникации с литературоведением, философией, социологией, психологией, политологией, религиоведением, этикой, эстетикой, историей. Список можно продолжать бесконечно долго. В этом сплаве мы и получим критику — «литературный жанр», каким желал ее видеть Тынянов. Жанр, в котором «я» критика соотнесено с «я» другой творческой индивидуальности (писателя), а также «мы» социума и где обустраивается первый мостик к преодолению произведением временных граней прошлого-настоящего-будущего.
Тогда мы начинаем понимать, что критика — это не просто второстепенный окололитературный жанр, но четвертый род литературы, наряду с эпосом, лирикой, драмой, со своим особым образом мировидения, особым, только ей свойственным, языком и способом изложения. Что критика — отладка живого общения, прямого тройственного диалога автора, текста и читателя. «Свое живое содержание творчество любого писателя раскрывает перед нами с наибольшей полнотой только тогда, когда именно так, в его живой диалогической к нам обращенности, мы его наследие и берем — когда, по выражению Бориса Пастернака, мы проходим его путь по живому следу его мысли и духа», — написал в предисловии к своей книге «Духовные искания русской литературы» Игорь Виноградов. [4]
4
Виноградов И.И. Духовные искания русской литературы. М.: Русский путь, 2005. С. 11.
Все это ведет к тому, что Валерия Пустовая («Китеж непотопляемый». С. 154) обозначила отличительной чертой критиков «большого стиля»: «построение собственного мира, подобно тому как писатель создает индивидуальный художественный мир». Отсутствие этого «мира идей» критика и ведет к искажению его роли, к навязыванию исключительно функции «максимально безличного переложения произведений писателя», что на самом деле есть только часть его дела. В своем интервью, которое явилось своеобразным предисловием к двухтомнику «Движение литературы», [5] Ирина Роднянская сказала: «чтение художественного текста, определенным образом имманентное ему самому, и превращает пишущего о литературе в ведающего литературу; он тогда становится в каком-то преимущественном смысле литературоведом» (с. 8). «Вйдение» текста есть особое его знание, как основанное на эмпирическом восприятии, через посредство тех же органов чувств, так и внутреннее его ведение, когда исследователь вживается в мир, созданный автором, где авторская личность «принимается как таковая» (с. 9), проживая его, в то же время отстраняясь от него в своей интерпретации, где «совершается до-объяснение произведения» (с. 10).
5
Роднянская И.Б. Движение литературы. В 2 тт. Т. 1. М.: Знак; Языки славянских культур, 2006.
Критик — пастырь, кормчий. Задача этого четвертого рода — вывести литературу, весь ее полк из темной пучины бесконечных блужданий, в которой она до сих пор пребывает, что возможно через «особый настрой на диалог». Именно это свойство и полагает краеугольным камнем критики Евгений Ермолин. Трудника на этом поле он определяет как «бездонное, притом инструментализированное чувствилище, инструментализированный интеллект, гиперболизированный настрой на диалог» («Реабилитация свободы», «Континент». № 119. 2004).
В
С одной стороны, в качестве приоритета выступает творческая индивидуальность автора. В ситуации «художественного многоязычия» нет «универсальных критериев качества текста» — это Дмитрий Кузьмин, и у него в рукаве есть особый «священный Грааль» — смысл или «новые смыслы» (см. его манифест в пилотном выпуске журнала поэзии «Воздух» — 2007. № 1. С. 122). Здесь каждая творческая индивидуальность важна именно своей потенцией изречь ранее сокровенные смыслы. Важна именно эта позиция, этот настрой, все прочее второстепенно. По сути, до этого же договаривается и Валерия Пустовая, когда говорит, что «критика в высшем смысле — это исповедание утопии, преданность идеалу, который дорог не столько возможностью своего воплощения, сколько самим существованием в личности критика» («Китеж непотопляемый». С. 154).
Если в первом случае нам важна авторская индивидуальность писателя, то во втором — его сиятельства критика. Начинается это с разговоров о доминации такого, мягко говоря, абстрактного понятия, как «качество текста» («новые смыслы», кстати, нисколько не лучше). Так, Наталья Рубанова («Килограммы букв в развес и в розлив», «Знамя». 2006. № 5), гневно оглядев территорию молодой литературы, пораженную язвами «нового реализма», менторским и безапелляционным тоном заявляет: «не рациональнее ли разбирать непосредственно качество текста? Писатель, на самом деле, никому ничего не должен: только себе, любимому, и «шедевру» — только перед собой, любимым, суд чести, и «шедевром», это же так просто, просто, просто, просто…» (с. 191). Такая точка зрения сейчас очень популярна и удобна автору, это то, о чем, условно говоря, сейчас «по телевизору твердят». Тот же Денис Гуцко — звезда молодежного мейнстрима на липкинском форуме — заявил, что литература — это только слова. Когда я его переспросил, так ли он на самом деле считает, он азартно подтвердил свой тезис.
Наталья Рубанова истово призывает нас говорить о такой категории, как «качество текста», практически отринув все прочие внехудожественные элементы. Хотя категория эта довольно условная, механическая во многом и путаная, говорящая лишь о писательском мастерстве, не более. Качественный текст — обезличенный текст, сделанный, а не сотворенный, чисто внешний, плотский и совершенно бездушный, особенно когда речь идет о примате «качества», а не ценностных категорий. По моему глубокому убеждению, в наш просвещеннейший век научить писать неплохо и качественно можно практически кого угодно, да и берутся это делать многие, а вот чтобы текст еще и духовно возвышал — этому, извините за банальность, не научишь. А аморфные понятия наподобие «качества текста», как правило, используются лишь для возведения в аксиому своей субъективной точки зрения, особенностей собственного художественного вкуса. Поэтому лавровый венок всегда одним, а других можно не замечать, ссылаясь на то, что «качество текста» не на должном уровне.
Вот и получается, что в критике сейчас крайне сильна тенденция рассуждения о литературном произведении исключительно с субъективно-вкусовых позиций, исходя из личных пристрастий. Нравится или не нравится — подобной бирки достаточно, ведь предназначена она, в основном, для профанной аудитории, а потому зачем метать бисер… Эксперт сейчас вполне может заявить: «прочитав в 1992 году «Я — не я», я сразу понял, что Слаповский — «мой» писатель. На том стою. И этим горжусь» или «меня по-прежнему очень многое в новой маканинской книге раздражает» — это Андрей Немзер («Русская литература в 2006 году»), играющий своим уже узнаваемым стилем, в последнем случае его раздражает «Испуг» Маканина. Или тот же Немзер делает комплименты роману Олега Зайончковского «Сергеев и городок»: «обаятельный, умный и филигранно выстроенный роман» («А вдруг по-человечески?», «Время новостей». 2005. 23 мая). О чем это говорит? Да, собственно, только о том, что критик хвалит приглянувшуюся ему мастеровитость прозаика.
Да и вообще чудесны критерии, по которым в наши нелегкие дни определяются достоинство литературного произведения, уровень ценностных характеристик. Например, Ирина Каспэ («Книжное обозрение». 2005. № 36–37) приводит обзор критики о романе лауреата премии «Национальный бестселлер» Михаила Шишкина «Венерин волос». Каспэ пишет, что роман «по почти единодушному признанию критиков «сложный». Более того, мастерски сделанный, «профессиональный», принадлежащий «высокой литературе» или, точнее, обладающий всеми ее признаками». Из критических цитат, которые приводит сотрудник «Книжного обозрения», для нас интересны высказывания Михаила Трофименкова («Коммерсант». 20 июня): «У людей, несовместимых по вкусам и идеологии, есть общее: неистребимое представление, какой должна быть «настоящая литература» — мудреной, длинной, скучной и начетнической» — и Павла Басинского («Политический журнал». 2005. № 23/74), теперь уже о самом авторе: «Шишкин ведь очень культурный человек». Определение «культурный человек» распространяется и на произведение, априорно ставя его в другие, надкритические рамки. «Культурному человеку» многое можно простить.