Письменная культура Руси

Чудинов Валерий Алексеевич

«Рассказывают также, что Рус и Хазар были от одной матери и отца. Затем Рус вырос и, так как не имел места, которое ему пришлось бы по душе, написал письмо Хазару и попросил у того часть его страны, чтобы там обосноваться. Рус искал и нашел места себе» [5, с. 22–23]. Он приводит также цитату из византийской пасхальной хроники, где перечисляются народы, которые пользуются собственными буквами; среди них  скифы. Наконец, он вспоминает византийского писателя Евтихиуса (ум. В 939 году), относившего русских к народам из колена Иафета и отмечавшего, что они имеют свою письменность [5, с. 23]. На основании своего исследования он приходит к такому выводу: «Итак, опираясь на эти, а также и на приводимые в последующих главах факты, можно с абсолютной уверенностью утверждать — письменность на Руси в дохристианскую эпоху была. Это бесспорно и только предвзятый человек возьмется отрицать этот факт» [5, с. 23].

Характер докирилловской письменности. Под словом «характер» я понимаю следующее: является письмо самобытным или заимствованным; если самобытным, то, начиная с какого периода; если заимствованным, то от кого и опять-таки, когда. Кроме того, к какому

типу оно принадлежит: пиктографическое (рисунчатое); идеографическое (символическое); иероглифическое (запись целыми словами), силлабическое (запись слоговыми знаками), консонантное (запись только согласных звуков) или алфавитное (буквенное).

Здесь, в случае заочного и тем самым весьма абстрактного рассмотрения проблемы, имеется удивительное единообразие мнений. Болгарский монах (черноризец) Х века, Храбр, в своем сочинении «О начертаниях» («О писменехъ») отмечал, что славяне не имели до крещения книг и, будучи язычниками, считали и гадали «чертами и резами» [3, с. 144]. Из этого следует, что знаки в виде черт и резов применялись исключительно в астрологических и магических целях; тем самым, будучи по назначению аналогами современных астролого-астрономических обозначений планет или сакральными начертаниями типа пентаклей, они должны быть отнесены к символам, то есть к идеографическому типу. На эту точку зрения встал и Петербургский академик Ватрослав Ягич, который отверг представление о том, что славяне Мекленбурга в Х веке использовали германские руны для начертания имен славянских божеств на металлических фигурках в городе Ретре, но попытался обосновать точку зрения, что у славян были черты и резы, то есть символическое письмо, письмо зарубками типа «рабушей» (счетных палочек) сербов и болгар.

С другой стороны, вплоть до XIX века исследователи полагали, что иероглифическая и слоговая письменность существовали лишь на Востоке, но никак не в Европе, для которой характерна буквенная письменность; следовательно, докирилловское письмо Руси представляло собой буквы. Так, в частности, тот же Татищев предположил в итоге своего рассмотрения: «Следственно, в такой близости и сообществе со греки и италианы обитав, несомненно письмо от них иметь и употреблять способ непрекословно имели, и сие токмо по мнению моему» [1, с. 17]. Иными словами, раннее письмо русских имело характер греческих и латинских начертаний. Н.М. Карамзин полагал, что «Славяне же Богемские, Иллирические и Российские не имели никакой азбуки до 863 года, когда Философ Константин, названный в монашестве Кириллом, и Мефодий, брат его, жители Фессалоники, будучи отправлены Греческим Императором Михаилом в Моравию к тамошним Христианским Князьям Ростиславу, Святополку и Коцелу, для перевода церковных книг с Греческого языка, изобрели Славянский особенный алфавит, образованный по Греческому, с прибавлением новых букв» [6, с. 92]. Хотя тут речь идет об отсутствии докирилловской письменности, но подчеркивается связь кириллицы с греческим письмом.

Того же мнения придерживаются и некоторые современные исследователи. Говоря о славянской письменности, Б.Н. Флоря отмечает, что «первоначально это были тексты, исполненные чужим письмом и на чужом языке. Такой характер имели, например, греческие надписи болгарских правителей VIII-первой половины I Х века» [7, с. 299]. «Хотя древнерусская письменная традиция формировалась в условиях контактов с традициями славянской письменности и в Центральной Европе, и на Балканах, раньше и сильнее всего здесь проявились воздействия, идущие со славянского юга, из Болгарии (л чем говорит, в частности, языковой анализ текстов договоров Руси с греками 911 и 944 гг.). Анализ эпиграфических находок и текстов древнерусских рукописей XI-начала XV в. показывает, что на Руси были хорошо известны оба славянских алфавита  и кириллица, и глаголица» [7, с. 304]. Симпатизируя точке зрения В.А. Истрина о существовании у славян письма до кириллицы, но не вникая в представленные им изображения и тем самым вставая на заочную точку зрения, московская исследовательница Е.В. Уханова полагает, что «наиболее удачное объяснение… могла бы дать гипотеза о знакомстве Константина с письмом древних «русов»-жителей Приднепровья IX в., но, как мы показали, каких-либо следов его существования нет» [8, с. 112].

Иными словами, страусиная позиция зарывания головы в песок для того, чтобы не видеть очевидного, весьма удобна, и она приводит к единственной точке зрения: у наших предков существовали только «черты и резы» как гадательные символы, а развитой системы письма к настоящему времени «не найдено».

Современное русское письмо как источник. Отсутствие упоминания типа средневековой письменности славян и русов у современных им авторов еще не означает невозможности определения типа этого письма при заочном рассмотрении. Ведь наверняка в современном русском языке должны были бы остаться какие-то реликты предшествующей графики вплоть до прямого перенесения некоторых ее элементов. Даже в азбуке мы должны были бы встретить эти реликты. Так, если бы первоначальное письмо было пиктографическим, мы бы встретили какие-то нечитаемые знаки рисунчатого типа; если бы это было идеографическое письмо, то нечитаемые знаки носили бы характер символов (в том числе и в виде букв); при слоговом первоначальном письме мы бы имели некоторую подсистему слоговых знаков; наконец, в качестве пережитков буквенного письма мы бы имели дифтонги (то есть сочетания двух согласных звуков), переданные лигатурами или однобуквенными знаками.

Так, например, в современной азбуке сербов, созданной Вуком Караджичем, имеются лигатуры љ, њ, передающих ныне звуки, а когда-то слоги ЛЬ и НЬ, а также буквы ћ, ђ, џ для передачи звуков ТШЬ, ДЖЬ и ДЖ; следовательно, созданию вуковицы предшествовала стадия использования буквенной графики. Однако в русском языке подобных пережитков предшествующей буквенной графики нет. Зато можно говорить о пережитках слоговой графики, поскольку даже в современной русской азбуке существуют слоговые знаки и даже слоговая организация письма.

Слоговая организация письма. Русская

графика пока во многом удерживает слоговое изображение слова. До сих пор в русских буквах сохранились чисто слоговые знаки — Я, Ю, Е, Ё, передающие слоги ЙА, ЙУ, ЙЕ, ЙО при единичном употреблении этих знаков или при их постановке в начале слова или, иногда, слога; слоговым еще в начале ХХ века был и знак И в словах ИХ и ИМ (произносилось ЙИХ и ЙИМ). В школьной грамматике эти знаки называют буквами для обозначения гласных звуков, что, вообще говоря, неверно, ибо при отдельном расположении, как уже упоминалось выше, они образуют слоги. Однако после согласных они действительно обозначают гласные звуки и в этом смысле они омографичны буквам. Следовательно, даже современная русская азбука содержит силлабографы, слоговые знаки, хотя и в небольшом количестве. Далее, в современном русском написании мы встречаем согласные с несобственными буквами Ь и Ъ (эти диакритические знаки нельзя считать буквой, ибо в наши дни перед согласным они не обозначают никакого звука, а лишь смягчение предшествующего согласного, хотя перед гласным они обозначают звук Й и тогда являются буквой), а до реформы написания в 1918 году сфера применения диакритического Ъ была шире. Так что хотя в наши дни предлоги и частицы В, К, С, ЛЬ понимаются как один звук, в графике начала ХХ века они выглядели слогами ВЪ, КЪ, СЪ, ЛЬ, а тысячу лет назад и произносились как открытые слоги, где Ъ обозначал краткий (сверхкраткий) звук А/О, а Ь — сверхкраткий Е/И. В пословицах и народных песнях сохранились предлоги с гласными полного образования: “не КО двору”; “СО вьюном я хожу”, “ВО поле береза стояла”. Так что современная графика сохранила нам слоговой облик ряда слов, которые уже много веков произносятся как отдельные согласные звуки. Другие народы с кирилловской графикой ушли от слогового изображения согласных; так, у сербов появились две лигатуры, Љ и Њ, обозначающие единый звук, а болгары ушли от мягкого ЛЬ и произносят НОРМАЛНО, ПРАВИЛНО. Более того, для мягких (палатальных) вариантов согласных в русском гражданском шрифте используются не особые буквы и не диакритические знаки над буквами (как в западнославянских языках, принявших латиницу), а как раз силлабографы. Тем самым мы не можем оценить, твердый или мягкий вариант согласного помещен в соответствующем слове, пока мы не увидим после согласного знак Ь или его отсутствие.

Иными словами, в современном русском языке мягкость согласного обозначается не буквенным, а слоговым способом. Правда, в некоторых случаях этот принцип проводится непоследовательно (Ь отсутствует всегда после Щ и иногда после Ч и ЖЖ, но присутствует после уже отвердевших Ш и Ж), но тем не менее он существует. Приведенные примеры, а равно и правила переноса указывают на то, что русская графика по своему строению и до сих пор во многом сохранила свою слоговую организацию, хотя сами слоги теперь изображаются гласными и согласными буквами. Этого не могло бы произойти, если бы славяне сразу стали писать буквами, но это вполне закономерно, если считать, что славяне перешли от слоговой письменности к буквенной, сохранив уже укоренившиеся навыки.

Вместе с тем, перечисленные признаки существования слоговой письменности до создания алфавита не являются единственными.

Слоговая структура славянского языка. Подлинным носителем информации является предложение, реализующее коммуникативную функцию языка. Словосочетания и слова уже выделяются более произвольно, в них силен момент условности, часто между ними трудно провести грань (например, “мало помалу”— это слово или словосочетание?), однако слово выступает как некоторая мельчайшая единица номинации, как ее квант. Еще сложнее обстоит дело с морфемами, которые часто просто решительно ничем не отличаются от служебных слов, например, предлогов и частиц и привносят собой минимальные семантические различия. Что же касается выделения слогов и звуков, то это пример полной отстраненности от языка, это просто физика речи, ее акустическая сторона. С этих позиций выделение звуков внутри слога есть такая же абстракция от смысла речи, как выделение слогов в слове или слов в словосочетании — все они звучат в предложении слитно. В этом смысле пиктография как мыслепись и графика как звукопись развивались параллельно: в рисуночной фиксации мыслей каждый знак со временем все меньше походил на оригинал; иными словами, его визуальная семантика со временем стиралась, заменяясь семантикой условной; подобным же образом стиралась со временем и звуковая семантика слога, исходно бывшего словом, затем морфемой и, наконец, неким сочетанием гласных и согласных звуков. Тем самым вопрос о характере письма — словесного (логографического), слогового (или переходного к буквенному — консонантного) и фонетического (как его вариант — фонематического) — это вопрос об уровне абстрагирования, на котором находится тот или иной народ. Логография предполагает фиксацию звучания целого слова; она наглядно демонстрирует, что предложение состоит из отдельных слов, и тем самым прямо раскрывает коммуникативную функцию языка. Это — наиболее естественный способ записи речи. Переходя к силлабографии, мы переходим к уровню фиксации отдельных морфем, а вместе с тем и к номинативному отношению к языку. Нам теперь важно разобраться в том, как устроено слово из его составных кирпичиков, а тем самым мы гораздо более сложно фиксируем и предложение. Переход к записи отдельных звуков в буквенном письме — это полная десемантизация письменной речи, это такой же отстраненный и отвлеченный подход к информации, как к любым бессмысленным шумам или к музыкальным звукам. Так хорошо описывать чужой язык, не вызывающий в нас ни малейших эмоций, например, язык порабощенных или зависимых от нас народов. Разумеется, так можно достаточно точно описать язык с точки зрения его звучания, но, вероятно, так теряются все давние семантические традиции, весь опыт данного этноса по осмыслению своей речи. Как и во многих других областях, западная цивилизация предпочла подобный сугубо формальный подход. Восток остался верен традиции, передающей душу языка — его семантику, как новую, так и в особенности старую, древнюю. Ну, а России досталась, как всегда промежуточная роль — изображать речь не конкретно-лексически, но и не абстрактно-фонетически, а слоговым способом.