Письмо никому
Шрифт:
— А где это?
Егор зевнул:
— На Кубани. Надо же, всего несколько букв изменил, а такой эффект, такой эффект.
— А они не догадаются о подделке?
— Может, и догадаются. Даже скорей всего. Но сначала они отправятся в Бодайск, на Кубань. Возле города, безусловно, есть кладбище. А, скорей всего, несколько. Возле какого-то есть река, речушка или хотя бы ручей. Должна быть какая-то возвышенность, которая сойдет за холм. Вполне вероятно, что когда-то рядом стояла какая-то хибарка, может часовенка или, наоборот, сарай для лопат.
— А что будет, когда не найдут?
— Будут
Потом — пятую в седьмом. Сделают то же самое не на востоке, а на западе, на юге, на севере. А поскольку, у нас обычно на кладбищах хоронят не рядами и колоннами, а там, где место есть, то перероют они все кладбище. Занятие не на одну неделю… Мне, конечно, жаль чувства родственников покойных, но за такие деньги можно не только могилу раскопать. Можно целое кладбище разрыть до воды, до гранита… Собственно на то и расчет.
— А отчего Бодайск? — спросил Геноссе. — Отчего, скажем, не Батайск? Тогда бы пришлось исправлять только одну букву.
— На это есть особая причина. Пусть это будет для них сюрпризом.
Водолазная гора
Крым — это кладбище.
Не православный жальник вроде погоста, с покосившимися крестами, церквушкой и могильщиками. А глобальное Кладбище, пожалуй, даже вот так — с большой буквы. Кладбище с большой буквы. Кладбище народов.
В эту скупую землю уходили не просто люди, солдаты — целые армии, народы, чьи-то мечты, надежды, планы.
Казалось бы — слишком много событий, смертей, хозяев для такого клочка земли.
И хорошо бы, если б земля была столичной, или хотя бы плодородной. Земля здесь суровая, злая, закаленная морозами, жарой, закаменевшая от соленых ветров. Рыхлили ядрами, снарядами, бомбами. Ее поливали потом и кровью, удобряли телами защитников и нападающих.
И если поднять всех покойников, что легли в эту землю, поставить их плечом к плечу, то, наверное, стало бы мало им улиц городов крымских. Вышли бы они в степь, в прибой?..
Миллионы людей. Миллиарды может быть…
Но где они? Где память о них. Любой школьник вспомнит татар. Чуть призадумавшись вспомнит о греках. Совсем уж отличник что-то пробормочет про Босфорское царство. Но для греков Черное море было Понтом Эвкинским — морем Негостеприимным. Именовали так и за погоду, и за отсутствие островов, и за племена, которые это побережье населяли. Но все равно плыли сюда, вытесняли готов, сарматов, меотов с побережья, в степь.
Кто теперь замолвит словечко про готов?.. Про генуэзцев, которые довольно долго владели побережьем. Про иудеев-караимов, у которых здесь была большая колония? От караимов осталось только кладбище, от многих остальных нет и того. Порой, могилы не выдерживали схватки со временем и бесхозностью. Иногда намеренно кладбища перепахивали — очередным победителям колола глаза история, или, напротив, побежденные прятали своих товарищей в безымянных могилах, или даже просто в земле без каких-то пометок.
Если кто не в курсе скажу — кладбища бывают разными.
Скажем, неправда, будто моряков хоронят в море. Бывает, умрет иной моряк дома, где-то на Рязанщине. Так что, теперь везти его за тридевять
Да и когда кто-то скончается на корабле, тоже за борт довольно часто не бросают. Ибо, с одной стороны, родственникам нужен объект для скорби, а, с иной стороны, не всегда возможно устроить похороны на воде. Поскольку уже и море стало тесным для человечества. Спрятать смерть можно лишь вдалеке от судоходных путей, где покойник не всплывет, поднятый винтами теплоходов, не станет оскорблять своим видом взгляды пассажиров.
Потому можно найти и могилы моряков, и целые кладбища, ими выложенные. Особенно в местах, где плавать важней, чем жить.
Город Батавск был таковым — он был плотью от плоти моря. В нем жили рыбаки, моряки, портовские рабочие, докеры. Просто битюги, которые возили товары на склады и обратно.
Но портовские водолазы жили обособленно, даже чуть на отшибе. Первые водолазы прибыли сюда издалека, были чужаками, и не стали своими, даже когда вросли в землю. Как бы в отместку, они в свою компанию чужих принимать не спешили. Да и не сильно чужие к ним стремились. Пришлым казалось — странные люди. Привыкшие молчать на работе, они и на суше особо не болтали.
Ведь водолазное дело — это не только человек в скафандре, который в свинцовых сапогах ходит по дну морскому. Надо снаряжение — собственно, скафандр, к нему комплект — шланги, троса, компрессор, чтобы воздух гнать под воду. Ходит по дну водолаз и один, а работает на него целая бригада.
А работа водолаза — это когда твоя жизнь висит хоть и не на ниточке, но на канате. И если оборвется он в неподходящий момент — не спасет тебя ничто. Пуповина шланга, по которой пока воздух добежит до тебя, пропитается запахом резины. А наверху люди, от которых зависит твоя жизнь. Если в них сомневаться, то и работа под водой будет неуверенной. И затаит кто на тебя злость — сделает какой-то пустячок: трос ли подпилит, шланг надрежет, сделает так, что компрессор зачихает, сломается… Не станет водолаза. А преступление окажется скрытым под толщей воды.
Водолазы чинили корабли, подводили понтоны под корабли, затонувшие. Подымали хозяевам их груз. Вытаскивали утопленников с паромов, с затонувших кораблей.
Было только одно запрещение — ничего домой с поднятых кораблей не нести. Потому как иная вещь покойнику принадлежала. И покойник пренепременно за ней явится.
Вещь-то не заберет — не могут покойники даже полушки сдвинуть, а вот чью-то душу — запросто. Проще всего — водолазову, поскольку в темноте и пустоте подводной к нему подступиться сподручней. А в этом море люди издревле тонули — неспроста оно такое черное и глубокое. На его дне, вероятно, призраков — легион…
И жили в Водолазной слободе иначе, другие здесь обычаи бытовали.
Например, пили тут редко — с перегаром под водой недолго и угореть. Но если напивались, то делали это с размахом, вдрабан, в лоскуты. Бывали дни, особенно во время осенних штормов, когда в Водолазной слободке не было ни одного трезвого мужчины старше тринадцати лет. И из кабака их растаскивали жены, сестры — бабы подстать своим мужикам: сильные, спокойные.
При этом суженого своего не ругали. Что с того, что пьяненький, зато ведь жив.