Письмо
Шрифт:
Пакет был адресован на имя Аделаиды Петровны Любарцевой, подруги Маруси, с припиской; «для передачи М. Н. В.».
Сомнений больше не могло быть. Жена в переписке с Огнивцевым!
«И сколько, подлец, ей написал!» — пробежало у него в голове.
И вот теперь взглядывая, как ставились паруса, Вершинин уже не испытывал обычного чувства удовлетворенности и удовольствия капитана, на судне которого матросы работают лихо, и «Чародейка» оделась в паруса, похожая на белокрылую птицу, с такой быстротой, которая могла бы удовлетворить
На палубе царит тишина, обычная на военном судне во время аврала [2] . Только раздаются отрывистые командные слова старшего офицера, видимо счастливого, что «съемка с якоря» идет великолепно. Гребные суда были подняты мастерски. На шпиле ходили быстро. Во время постановки парусов нигде, слава Богу, ни одна снасть не «заедала», словом все шло, как по маслу.
И старший офицер, взглянув на капитана, удивился, что он не только не весел, а, напротив, мрачен, словно бы чем-то серьезно недовольный.
2
Аврал — работа, требующая присутствия наверху всего экипажа судна.
А, кажется, нечем быть недовольным!
И старший офицер снова поднял голову кверху, оглядывая внимательно: дотянуты ли везде до места шкоты, нет ли какой-нибудь неисправности.
Но все в порядке. И старший офицер недоумевающе пожал плечами и с некоторым раздражением в голосе крикнул:
— Пошел брасы!
Почти безучастно относившийся к тому, что делается теперь на «Чародейке», Вершинин все-таки по привычке глядел на верх, как отдают паруса, и сам в это время думал, как лжива и испорчена Маруся и как она подло обманывает. Пишет ласковые письма — и в то же время переписывается с Огнивцевым. До сих пор она, кажется, ни кем серьезно не увлекалась, а теперь дело кажется серьезное… Так зачем же скрывать? Зачем лгать? Ведь я ей говорил, что правды не боюсь…
И какой же подлец этот Огнивцев. Какой подлец! — злобно повторял про себя Вершинин и, как это обыкновенно бывает у ревнивых людей, ему с какою-то болезненною рельефностью представлялось, как Маруся ласкала Огнивцева и в то же время охотно отдавалась мужу. И он стискивал зубы, готовый крикнуть от боли и оскорбления.
Вершинин опустил взгляд на палубу, и взгляд упал на «подлеца». Он стоял у своей грот-мачты, которою заведовал, и в эту минуту проговорил что-то механику, смотревшему в качестве постороннего зрителя на аврал.
Неодолимая, чисто физическая ненависть охватила капитана при виде мичмана, веселого, улыбающегося.
И Вершинин внезапно крикнул Огнивцеву резким и грубым голосом:
— Во время аврала не разговаривают. Мичман Огнивцев, я вам говорю!
— Есть! — ответил Огнивцев.
И мгновенно побледневший, с засверкавшими негодующими глазами, он вызывающе и с недоумением взглянул на капитана, взглянул
И Вершинин тотчас же спохватился, что сделал грубое замечание Огнивцеву не за то, что он что-то сказал механику, а за то, что он любим, как ему казалось, Марусей, — внезапно покраснел и, сознавая совершенную им несправедливость, избегал смотреть на Огнивцева.
«Из-за этой женщины я делаюсь подлецом!» — подумал Вершинин и в эту минуту ненавидел жену, благодаря которой совсем терял самообладание. Полный стыда за свою грубую и несправедливую выходку, он тут же дал себе слово не быть таким подлецом и не проявлять в служебных отношениях своих личных чувств, недостойных порядочного человека.
Все офицеры были поражены. Все привыкли видеть капитана настоящим джентльменом, сдержанным и справедливым. Все привыкли к тому, что он если и делал замечание, то в вежливой форме и предпочтительно с глазу на глаз. И вдруг — этот бешеный окрик из-за пустяка и при том на такого хорошего морского офицера, как Огнивцев.
Между тем «Чародейка» снялась с якоря. Слегка накренившись. с поставленными верхними и нижними парусами, она понеслась в полветра от Мадеры в океан, взявши курс к югу в область пассата.
Подвахтенных просвистали вниз.
Когда офицеры спустились в кают-компанию, многие с недоумением спрашивали Огнивцева: не было ли каких причин этой грубой выходки капитана.
— Никаких! — отвечал Огнивцев.
— И вы, Борис Константинович, конечно, пойдете объясняться к капитану? Так оставить это нельзя!.. — не без задора спрашивал своим тонким визгливым голосом рыжий лейтенант Болховитинов, один тех мнительных, мелко-самолюбивых и легко обижающихся людей, которые всегда с кем-нибудь и из-за чего нибудь любят объясняться.
— Нет, не пойду! — сухо ответил Огнивцев.
— Так и оставите это дело?
— Так и оставлю! — почти резко проговорил Борис Константинович.
Болохвитинов замолчал, удивленно пожавши плечами. Удивились и другие, знавшие, что Огнивцев очень ревнив к своему достоинству и грубости не снесет.
А вот теперь снес. А как храбр на словах!
Огнивцев читал такие мысли почти на всех лицах. Только старший штурман, по видимому, не разделял общего удивления и, сочувственно взглядывая на Огнивцева, промолвил:
— Не бойсь, капитан и сам теперь мучается… Он совсем расстроенный ушел в каюту. Я видел…
Еще в кают-компании не улеглось возбуждение, вызванное грубой выходкой капитана, как вбежал рассыльный с докладом, что капитан требует всех офицеров наверх.
Все вышли с обычной у моряков быстротой на палубу и выстроились на правой стороне шканцев по старшинству. На многих лицах стояло выражение недоумения. К чему это капитан собрал всех офицеров и не у себя в каюте, а наверху при торжественно-официальной обстановке?