Питомка Лейла
Шрифт:
— Слышите ли вы?
— Да мы не знаем, кто вы?
Чиновники по очереди назвали себя. Тогда мужики сказали:
— Если вы чиновники, то должны быть в мундирах, а то в сюртуках много ходят!
— Это любовцовские повара! — крикнули из толпы.
Любовцов — ближайший помещик-хлебосол, имевший пропасть поваров.
Чиновники отправились переодеваться и явились перед мужиками в полном блеске.
— Вот теперь мы видим, что вы чиновники. Ну, спрашивайте, чего вам надо?
Чиновники явились перед мужиками в полном блеске.
Следователи спрашивали, кто подбивает крестьян к бунту. Не Леонида ли Дурдакова? Бывают ли у нее попрежнему сборища по ночам и кто именно там бывает? И нет ли в поселении посторонних?
Следствие тянулось шесть недель. Следователи устраивали облавы на посторонних, но никого не изловили: видно, если они и были, то крестьяне их прятали очень хорошо. Ходили следователи и подсматривали через окно, как Леонила пляшет, — все оказалось правдой.
Сделав свое дело, комиссия уехала. Тем временем назначили в Мариинскую колонию нового управителя Ремлингена, который поначалу ничем себя не проявил. А питомцы послали снова ходоков в столицу.
В начале сентября 1852 года питомцы получили от своих людей ужасное известие, что Николай Павлович утвердил мнение министра государственных имуществ сослать в Сибирь целыми семействами главных бунтовщиков. Ремлинген получил предписание составить список. К 14 сентября в село Николаевский Городок прислали две роты солдат, сотню казаков, взвод конных жандармов, а из окрестных помещичьих деревень согнали тысячу человек понятых. 14 сентября приехали все саратовские власти с губернатором, жандармским полковником, исправником, становым, чтобы взять главных бунтовщиков из среды бывших питомцев. А поселенцы, в свою очередь, собрались со всех городков и выселков в поле на бугре и присягали не поддаваться самим и не выдавать другого. В знак клятвы каждый клал земной поклон и съедал ком земли — это значило, что он решится скорее дать себя живым закопать в землю, нежели изменить общему делу.
Губернатор послал сказать мужикам, что если они не явятся к нему, то он велит солдатам сжечь все поселения. Мужики двинулись на площадь Николаевского Городка. Здесь толпу окружили солдаты. На глазах у крестьян зарядили ружья. С бабами и ребятишками народу на площади было — тысячи. Губернатор потребовал выдачи главных бунтовщиков и начал вычитывать их имена. Первое имя, которое произнес губернатор, было «Леонила Дурдакова».
Леонила находилась в толпе. Ее тотчас втиснули в середину. Бабы ее окружили, а мужики стеснясь, сцепились под плечо, рука с рукою, сделав непроницаемый круг. Губернатор приказал солдатам взять Леониду. Солдаты начали пробивать к Леониле дорогу прикладами. Толпа стонала от ужаса и боли. Сила победила. Солдаты разбили мужицкий круг и добрались до Леонилы. Она яростно отбивалась от солдат, но от удара по голове прикладом лишилась чувств. Бабы ее не хотели отдать. Десятки женских рук вцепились в Леониду, а солдаты рвут ее к себе, отбиваясь от баб прикладами, кулаками, что было похоже на ребячью игру «перетягышки-кишки». Долго шла эта ужасная игра, и, наконец, солдаты одолели. В крови, избитую, истерзанную, в лохмотьях, Леонилу, еде живую, потащили по земле к губернатору. Тут ей связали руки и ноги, положили на телегу и под конвоем вооруженного казака повезли в острог. Всего для арестантов было приготовлено сорок восемь подвод по числу бунтовщиков в списке, составленном конторой управления. Справившись с Леонилой, солдаты принялись за второго по списку бунтовщика — Ивана Петрова… И так, с боем, повыдергали из толпы, связали и отправили избитых и искалеченных на телегах в Саратов всех сорок восемь человек. Затем солдаты погнали крестьян прикладами в церковь к молебну. Молебствие выдумано было губернатором затем, что теперь усмиренным крестьянам надлежало исполнить гражданскую обязанность: избрать сельскую расправу — старосту, сборщика податей, судей, десятских.
Леонилу, еле живую, потащили к губернатору.
Дело это губернатор положил начать молитвой. Но крестьяне вообразили, что в церковь их загоняют на присягу с отказом от всех прежних питомских прав. Толпа противилась солдатам. Бабы вооружились поленями, камнями, кирпичами, — все это полетело в чиновников и солдат. Исправник упал, обливаясь кровью, раненный в голову половинкой кирпича. Солдаты не могли в сумятице стрелять, да и не было команды. Губернатор, офицеры и все чиновники ретировались от разъяренного народа в церковь. Но та ворвалась за ними. Губернатор
Только к ночи буйство толпы прекратилось. Злоба перекипела, и наутро без всякого сопротивления были взяты и увезены в город семейства арестованных вчера. Семейным было дозволено в ночь продать все свое движимое имущество что было за скоростью времени невозможно, и пришлось оставлять добро на произвол соседей.
Бабы загнали попа на колокольню.
Вслед за тем из острога доставили одного из ходоков — того самого Кузьму Алексеева, что написал отобранное у Леониды письмо, и пригнали команду солдат. На площади Кузьму Алексеева прогнали сквозь строй.
В списке главных бунтовщиков, составленном Ремлингеном, значились самые зажиточные поселяне. Управитель думал, что те, кто остался, будут потом говорить: «Коли богатых не пожалели, то нас и вовсе жалеть не станут», и смирятся. Получилось не то. Бедняки заговорили:
— Богатым было что жалеть. А нам равно — вези, куда хочешь. Бунтовали и в Горянове и добились лучшего. Так и теперь. Не знай, еще что будет.
Буйство в поселениях продолжалось. Вместо прежних тайных сборищ начались поголовные открытые собрания. Но поселяне не могли больше придумать ничего для выхода из своей тяжкой доли. Кем-то была подана мысль переселиться в Сибирь на вольные земли. Начальство пыталось отговорить, но безуспешно. Соорудив над телегами кибитки, бывшие питомцы пустились караваном в неведомый путь.
— Куда вы, братцы, — спрашивают их, — ведь добрые люди пахать едут!
— Пусть их пашут. А нам уж не пахать. А напашем, так не сжать.
— Да куда же вы?
— Земля не клином сошлась. Везде люди живут. У нас здесь ни отец, ни мать — нам везде земля родная.
Начальство облегченно вздохнуло, радуясь такому исходу. В Саратове были составлены списки переселенцев и назначены места их водворения в далекой холодной Сибири. «Царские сыновья» сами шли в добровольную ссылку.
О Леониле Дурдаковой пришло известие, что она в тюрьме долго хворала, а потом ее послали на каторгу с этапом. На переправе этапа через Волгу, в Рождествене, против Самары, Леонила утонула. По одному рассказу, Леонилу нечаянно столкнули с мостков, когда нетерпеливая толпа арестантов хлынула на паром. По другому рассказу, Леонила в отчаянии сама кинулась в воду с парома. Леонила шла в Сибирь в кандалах. Цепи утянули ее в воду. Тела ее никто не пытался искать.
Опустевшие дома в Мариинской колонии питомцев были заселены бывшими товарищами и малолетками. Всем водворяемым выдали пособие по двадцать рублей и двенадцатилетнюю льготу от повинностей. Люди, работавшие раньше на хозяев из-под палки, а потом ходившие в работниках и возчиках, сами сделались хозяевами. Хозяйство у них шло, как говорится, «шала-вала». Человек, не строивший на свои трудовые деньги, не знал и цены вещам. Хороший забор или лестницу из полубрусин он или рубил на дрова или продавал за бесценок. По миновании льготных лет многие стали продавать дворовые постройки на уплату податей. В первый год продает конюшню, во второй — амбар, в третий — забор и сени. Потом стали продавать и дома. Пришельцы с Полтавщины покупали дома в собственность и землю на двенадцать лет за какие-нибудь сто рублей. В селении Мариинском некоторые дома проданы были даже по двадцать пять рублей. Плохие хозяева разбрелись и повывелись, и к воле на земля бывшей Мариинской колонии сидели уже крепкие хозяева; засевая по сто и более десятин и имея по 15–20 лошадей, они десятками нанимали пришлых издалека работников.
Запустения и гибели избежали лишь здания управления и фермы, где и поныне находится земледельческое училище.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Печальную повесть эту я нашел в одном старом журнале, работая в Сергиевском отделении Ленинской библиотеки над материалом аракчеевской эпохи. Я почел ее занимательной и передаю читателям в несколько обработанном виде, слегка прикрасив вымыслом и сохранив, насколько я сумел, аромат или, вернее, «душок» стиля подлинной повести: язык ее представляет собою помесь канцелярского языка семидесятых годов и языка чувствительных повестей начала прошлого века. Повесть в журнале никем не подписана. Нет даже инициалов автора. Можно думать, что автор повести — или сельский поп или губернский чиновник, тот или другой — разглашая печальные факты, имел основание скрыть совсем свое имя.