Плацдарм
Шрифт:
А ведь он так и не понял, что заставило мага из чужого мира влезть в их разборки, в которых и сами земляне не поняли, кто был прав или виноват…
После окончания совещания они вышли в парк, окружавший здание в/ч 10003.
Обычный парк за старым каменным забором на окраине Москвы, в котором стоит низкое одноэтажное длинное здание — по документам, подразделение КГБ СССР, занятое контролем работы «особых отделов» на местах.
Никому не известно, что там, внизу, есть еще три уровня, где в сейфах лежат артефакты чужого мира. А еще есть шесть сейфов, где лежат шесть толстых рукописных
Прямо скажем, нелестной для Земли и ее людей истории. В особенности для жителей страны, занимающей одну шестую часть суши.
Снегирев тяжело вздохнул и выматерился про себя.
На Аргуэрлайле он немало общался с теми, кого принято называть дикарями и варварами.
Но вот только никому из этих дикарей и варваров не пришло бы в голову учудить то, что натворят граждане его собственной державы совсем скоро.
Ибо, конечно, нравы на Аргуэрлайле были дикими и жестокими, да только вот никому из этих людей, думавших, что земля плоская, а небо — твердое, и происходящих, по их же легендам, от кобылы или волчицы, которую какой-то местный бог не то полюбил, не то изнасиловал, не то вообще сожрал, а потом воскресил и превратил в праматерь людей, не пришло бы в голову сотворить со своим отечеством подобное.
Случалось им, конечно, воевать не на жизнь, а насмерть и забивать ближнего дубиной или серпом за луговину, пастбище или поле. Но никогда не пришло бы им в голову убивать и жечь соседа за то, что у него не такая форма носа. Бывало — бунтовали, когда правитель вместо привычных семи начинал драть восемь шкур. Но чтобы взбунтовались сытые да зажравшиеся, которым не хватало модных штанов, или непонятной «свободы», или вообще неясно чего, вот такого не могло быть, потому что не могло быть никогда.
На войне могли вырезать поголовно врага, не щадя ни старого, ни малого, но чтобы творить в мирное время то, чему Снегирев был свидетелем через считаные годы?
…Колонны автобусов, к которым из-за смрада нельзя было подойти на полсотни метров, потому что они были набиты телами убитых. Женщины, распиленные бензопилой, детишки, насаженные на колья ограды, намотанные на дорожные знаки и вывески кишки…
Перед глазами сами собой возникли кадры видеозаписи из той жизни — как развлекались с женщинами юные обитатели одной южной республики. Они ставили женщин на четвереньки и метали ножи как в мишень, стараясь попасть во влагалище. Все это снималось на видео и весело комментировалось. Не насиловали, не сжигали живьем, не убивали, вспомнив древние обиды, просто развлекались…
И вот эти люди, вполне возможно, сейчас совсем рядом с ним, идут в толпе по московским улицам и еще знать ничего не знают про себя будущих. И вот этих людей, и их тоже, ему придется защищать, потому что больше защитников у них нет. Самое печальное — защищать-то надо от них самих.
Люди… Соотечественники… А ведь их впору пожалеть. Живут себе, радуются… Ведь все хорошо — впереди прекрасное будущее, стоит еще немножко поразоблачать темное прошлое…
Они еще верят в то самое «Прекрасное далеко».
А никто из них не знает, что у них и у их детей ничего не будет.
Стоп, он что, уговаривает себя? Но все уже сказано и обсуждено еще тогда, три года назад, когда Тихомиров изложил не кому-то, а покойному грозному генсеку свой план — план, как без резких движений и катастрофы избежать увиденного ими неприятного будущего, план, как уйти от судьбы по кривой… По параболе…
Но, может быть, они и в самом деле стараются зря? Может быть, история — это не совокупность людских ошибок, решений, желаний, а именно объективно заданный процесс, действующий автономно от чьих-то желаний и находящий себе исполнителей, которые могут даже и не понимать, что творят, и не догадываются, что подчиняются чужой надмирной воле?!
Не зря говорили римляне: «Покорных судьба ведет, непокорных — тащит». Хотя в их времена в судьбу нельзя было засветить 152-мм снарядом. Правда, для бога и такой калибр будет мелковат.
— Ты, вижу, не в духе, дружище… — сказал неслышно подошедший Васильченко без всякого выражения в голосе. Снегирев передернул плечами. — Ты что-то узнал? — спросил подполковник, пытливо глядя в глаза Снегиреву.
В том-то и дело, что узнал, но как это выразить в словах?
— Больше, чем хотел. Меньше, чем надеялся, — сообщил Снегирев, выдержав паузу, и вдруг спросил, ощущая непонятную вину перед старым другом: — Скажи, Петр Богданович, видишь ли ты сны?
Один взгляд в потемневшие глаза Снегирева заставил Васильченко порывисто выдохнуть.
— Да, — ответил чекист. — Я вижу сны.
— И не расскажешь ли, что в них видел?
Тот горько усмехнулся.
— Я? — Он размял в пальцах сигарету. — Боюсь, то же, что и ты…
— А что видел я, по-твоему? Не поделишься ли соображениями?
— Может быть… не сейчас… Это слишком… необычно.
— Благодарю тебя.
— За что? — изумился Васильченко. — Тем более что мои сны вряд ли порадовали бы тебя…
— Я искал подтверждения, а не утешения.
«И что же нам теперь делать?» — читался в глазах этих жестких и битых жизнью, так много знающих людей вопрос. Вопрос бессмысленный и беспощадный в своей безответности…
Аргуэрлайл. Степь. Кряж Хэй-Дарг
Туман, сырой и мутный, накрыл степные просторы.
В белой мутной каше утонуло все — и спящие на земле на кошмах воины, и низкий жестколистый кустарник, и берег мелкой речки.
Все окружающее поглотило колышущееся молочное море, и даже звуки были приглушенные, еле слышные. А над белым пологом — бездонная черно-синяя чаша неба с яркими песчинками звезд, с едва заметными золотистыми отсветами по виднокраю с востока. Тот смутный и тревожный час равновесия между утром и ночью, когда грани миров истончаются, а старые забытые двери Туда приоткрываются…