Плач к небесам

Райс Энн

– Неужели это действительно так, мой господин? – Тонио медленно опустился на одно колено и заглянул в глаза кардинала.

У этого мужчины было удивительное лицо, совершенное в пропорциях, с четко обрисованными, заостренными чертами, притягивающее мужской грубоватостью.

– Мой господин, – прошептал Тонио, – с тех пор как от меня так много отрезали, я стал часто думать о том, что именно плоть – мать всего сущего.

Кардинал не смог совладать со смущением, охватившим его при этих словах. Да и Тонио замолк, удивленный слетевшим с губ признанием. Что же было в этом мужчине такое, что пробуждало желание говорить все это ему?

Кардинал по-прежнему

не сводил с него упорного взгляда, словно призывая понять его. И Тонио пронзила мысль: этот человек был абсолютно безгрешен, по-настоящему безгрешен и отчаянно нуждался, чтобы им руководили.

– Я уже достаточно согрешил за нас обоих, – сказал кардинал, но без особой уверенности в голосе. – А теперь ты должен уйти и позволить мне выиграть мою битву, ради Бога и ради меня самого.

– Но если вы проиграете, мой господин, что тогда?

– Ах, нет! – взмолился кардинал, еще крепче обнимая Тонио и притягивая его к себе.

– Мой господин, – настаивал Тонио, – пусть Бог простит меня, если я не прав, но разве истина не в том, что этот грех уже свершился? Разве мы не прокляты уже за нашу страсть друг к другу? Ведь вы не послали за исповедником, да и я тоже, и если нам суждено сейчас умереть, мы сгорим в аду так, как если бы уже совершили это деяние. Но раз так, мой господин, позвольте же мне подарить вам хотя бы маленькую частичку рая, пока это еще возможно.

Он прикоснулся губами к лицу кардинала. И когда Кальвино встал и открыл ему свои объятия, Тонио испытал неизбежное потрясение от новых ощущений, от твердости еще незнакомого ему тела.

От желания у него кружилась голова и подгибались ноги. Если бы в том была нужда, он бы теперь сам умолял о близости.

Его захватил огонь этого мужчины.

Кажется, он сам повел кардинала к постели. Поставил рядом с кроватью подсвечник и загасил все свечи, кроме одной. Мечтательно глядя на ее тусклое пламя и на свою тень на стене, он почувствовал, что пальцы кардинала начали высвобождать его из одежды.

Ему хотелось, чтобы все происходило медленно. Он не помогал кардиналу. Он не сводил глаз с той главной точки, которая интересовала его самого, чувствуя, как шоковое состояние проходит. Словно со стороны, Тонио наблюдал, как одежды падают на пол, и чувствовал, как кардинал ощупывает его взглядом. А потом услышал, как тот прошептал:

– Этого довольно.

– Мой господин, – сказал Тонио, кладя руку на эту твердость, на эту мощь. – Я весь горю. Позвольте мне дать вам наслаждение, или я сойду с ума.

Он приник к губам кардинала, удивляясь их податливости, а потом, еще более пораженный, отдался во власть неуклюжей силы его рук. Кардинал гладил ему волосы между ногами, провел ладонью по шрамам, а нащупав их, содрогнулся от страсти, не в силах ее подавить. Он застонал одновременно с Тонио, ибо мертвые рубцы внезапно ожили, откликнувшись резкой дрожью. Выгнув спину, Тонио почувствовал губы кардинала на своем напряженном члене.

– Нет, мой господин, прошу вас…

С затуманенным взором и дрожащими, как от сильной боли, губами Тонио отпрянул и, опустившись на колени у края кровати, прошептал:

– Мой господин, позвольте мне увидеть его. Позвольте мне, пожалуйста!

Ему казалось, что кардинал находится в полубессознательном состоянии. Он развел руками, словно совершал какое-то открытие, а Тонио начал снимать с него малиновую сутану.

Да, то был корень, и в нем была та самая сила. Он был круглый и твердый, словно деревянный. У Тонио перехватило дыхание, и он взял в ладони тяжелую

шелковистую мошонку. В ее легкости и одновременной тяжести, в кажущейся хрупкости спрятанного в ней было что-то сверхъестественное. Наклонившись, Тонио попытался взять ее в рот целиком, попробовать на вкус эту мягкую волосатую плоть, почувствовать ее соленость, ее сильный аромат и жар, из нее исходящий. Потом выпрямился и взял в рот сам орган.

Когда Тонио начал яростно сосать его, лаская зубами, пенис достал до самой дальней стенки его рта, и тогда промеж его ног случился первый мощный взрыв: вероятно, это его собственный член получил какую-то возможность совершать легкие фрикции.

Тонио уже не мог остановиться. Страсть начала опять подниматься в нем почти в тот самый миг, когда он достиг вершины. Он словно пытался проглотить этот грубый и неподатливый предмет, в то же время сжимая рукой мягкую тяжесть мошонки, напряженной и нежной одновременно. И вновь подойдя к своей неизбежной вершине, встал на ноги, вытянулся, прижался к кардиналу, чтобы почувствовать своей наготой его наготу, и ему было все равно, услышит ли весь мир его сдавленный крик или нет. Кардинал извивался, прижимаясь к нему, безумно желая его, и при этом, по своей невинности, как будто совершенно не знал, что делать, как будто мог только исполнять приказы Тонио.

Тонио растянулся на кровати, протянул к нему руку, словно Кальвино был плащом, который ему хотелось натянуть на себя, и раздвинул ноги.

Он чувствовал, что кардинал целует его голую спину, массирует его ягодицы, и сам протянул руку к орудию и показал, куда его надо ввести.

Боль пронзила его, и в то же время это было что-то чрезвычайно сильное, великолепно-непреодолимое, первым же ударом вырвавшее из него дикий стон, а потом все его тело начало двигаться в том же самом ритме, и наслаждение кругами расходилось с каждым ударом, и он, скрипя зубами, дал свое самое богохульное согласие.

Когда после последней серии мучительных толчков кардинал кончил, он издал такой крик, как если бы долго страдал и не мог больше выносить это. Он отвалился от Тонио, не отнимая от него рук, точно боялся, что какая-то сила может их разъединить.

Наверное, около часа спустя Тонио проснулся. Какой-то миг он не мог понять, где находится. А потом сообразил, что это кардинал стоит у кровати спиной к открытому окну, за которым открывается полное звезд небо, и смотрит на него сверху вниз.

Кардинал что-то говорил. Потом положил руку на плечо Тонио и, увидев, что его глаза открыты, коснулся щеки.

– Неужели Господь мог проклясть меня за этот экстаз? – выдохнул он. – Какой урок я получил?

Та же поразительная невинность. И та же ребячливая живость в глазах на таком же величественном, как всегда, лице с гладкими веками и чуть опущенными уголками рта.

– Я был проклят за это, давным-давно, – прошептал Тонио и почувствовал, как проваливается в сон.

Когда он проснулся опять, темно-розовое небо над крышами было усыпано золотистыми облачками. Где-то вдали гоготали гуси, мычали коровы. А когда пропел петух, теплый воздух словно расколол комнату пополам, так что вся ее парча и эмаль, ветхие, как содержимое покрытых пылью сундуков в чулане, начали рассыпаться. В первых упавших на ковер лучах солнца кружились частички пыли, и каждый порыв теплого ветра приносил с собой аромат свежевспаханной земли. Этот запах, до того чистый и беспримесный, смешивался с ароматами ладана и воска.