Плач к небесам
Шрифт:
Эта картина ужаснула его своей величественностью. А фигурка Кристины перед ней была такая маленькая! С распущенными волосами, в развевающейся при движении юбке, она переходила с места на место и, протянув руку вперед, изменяла форму того, что казалось неизменным и невыразимым.
Когда же Кристина обернулась к нему, он увидел, что она тоже покрыта снегом. Влетая в раскрытые окна, снежинки ложились на ее юбку, груди, покатые плечи. Ее волосы были белы от снега, ласково заметавшего их обоих.
Но что все это значило? Что означал этот снегопад в таком неподобающем месте? Даже во сне
Стоя посреди снежной круговерти, он почувствовал, как руки Кристины обвились вокруг него. Ангелы и святые взирали на них со стены, а Тонио знал, что он любит ее и больше ее не боится.
Он проснулся.
Теплые лучи закатного солнца касались его лица. Он лежал один на соломе. Какое-то время он не шевелился. И вдруг постепенно из темноты проступила огромная картина на стене, точно такая, какую он видел во сне. Конечно же, он видел ее перед тем, как заснуть, хотя и не запомнил этого. А перед картиной стояла она, девушка с золотистыми волосами.
3
Каждую ночь, как только падал занавес, он выбегал из театра, выскальзывал из кареты на Виа-дель-Корсо и тайком, скрываясь от все еще преследовавших его бравос Раффаэле, спешил по грязным запутанным улочкам к ней, на площадь Испании.
Служанка, смуглая сморщенная старушка, вечно шныряла по комнате, вытирая пыль, бессмысленно суетилась и буравила Тонио маленькими черными глазками, как будто он был из породы так ненавистных ей «мужчин». При виде ее он начинал испытывать дикую ярость. Но тут же из затененных глубин комнаты появлялась Кристина и успокаивала его. Она пила его поцелуи, как наркотик, полуприкрыв веки, и долго таяла в его объятиях, а потом умоляла его попозировать ей немного.
Его била дрожь. Любовь казалась ему мучением. Все то чистое возбуждение, что он испытывал на сцене, перерастало в страстное и отчаянное желание.
Вскоре вся мастерская озарялась свечами, и яркий свет превращал высокие окна в зеркала. Кристина усаживала Тонио перед собой, доставала бумагу, прикрепляла ее на доску и начинала рисовать пастелью, быстро растушевывая ее, так что вскоре кончики ее пальцев становились разноцветными.
Ритмичное поскрипывание мела часто убаюкивало его. Со всех сторон на него, как живые, глядели портреты – сочные, яркие. Некоторые лица были ему знакомы, другие принадлежали мифического размера персонажам, выписанным на фоне гигантских небес и облаков так реально, что казалось, они вот-вот придут в движение. С высокого, в полный рост, портрета на него ласково, как живой, смотрел сам кардинал Кальвино, абсолютно похожий на себя, запечатленный с точностью, которая отзывалась в сердце
Да, вне всякого сомнения, Кристина была очень талантлива. Эти здоровые, крепкие фигуры, не важно, знакомые или незнакомые, давили на него своей неукротимой мощью.
А посреди всего этого обилия лиц и фигур работала художница. Ее волосы, живые и волнующиеся на свету, казались ему все более и более удивительными. Ему стало любопытно, рассердилась ли бы она, если бы угадала его мысли: она была для него такой же экзотичной, как белая голубка, слетевшая с заоблачных высот только для того, чтобы поиграть на крышке клавесина. В ней присутствовала такая чувственность, что она казалась просто воплощением плотского желания. И как в такой оболочке могли скрываться ум, талант и такая воля? Эта мысль невероятно занимала его.
Чувствуя себя уже на грани помешательства и ради собственного удовольствия продолжая изводить себя, он представлял ее читающей книги, ибо наверняка она постоянно читала книги, или пишущей философские трактаты, ибо, конечно же, Кристина была на это способна, а потом снова смотрел и смотрел на ее яростно двигающуюся, испачканную мелом руку, на то, как она ломает мел пополам, кусок за куском, создавая маленький бедлам на своем рабочем месте. Да, для того чтобы вот так лихорадочно, штрих за штрихом, накладывать краски, ей обязательно нужна была свобода. Ее лицо так и светилось сосредоточенностью, а он тупо глядел на нее и мечтал об одном: похитить и унести.
Но для занятий любовью времени все же оставалось достаточно.
И он боялся того неизбежного момента в будущем, когда нахлынет боль.
В его сознании теплилось одно смутное воспоминание: он находился в каком-то прекрасном, чудесном месте, полном музыки, и вдруг эта музыка смолкла, и он почувствовал, как жуткий страх закрадывается в его душу. Кажется, то была музыка Вивальди, стремительные скрипки из «Времен года». Так вот тогда, когда музыка смолкла, он физически почувствовал пустоту воздуха.
Наконец картина была закончена. Десять дней он был в плену у художницы, отдавшись полностью опере и ей, и никому и ничему больше.
Ночь уже подходила к концу, когда Кристина показала ему портрет, и он тихо ахнул.
На той эмалевой миниатюре, что она передала через Гвидо, художница уловила его нежность и невинность. Но в новом портрете чувствовались мрачность, задумчивая отрешенность, даже холодность. Он и не подозревал, что она это видит.
Не желая ее разочаровать, он пробормотал какие-то простые слова восхищения. Отложил портрет в сторону, подошел к ней, сел рядом на деревянную скамью и отнял у нее мел.
«Любить ее, любить ее» – вот все, о чем мог думать Тонио, что мог чувствовать, к чему мог себя побуждать. И он крепко обнял Кристину, снова поражаясь тому, какая тонкая грань отделяет насилие от всепоглощающей страсти.
Любить человека, подобного ей, значило принадлежать этому человеку. Свобода подчинилась разуму, и счастье нашло для себя лучшее место, лучшее время. Он прижал ее к себе, не желая ничего говорить, и ему казалось, что ее мягкое горячее тело, сминаясь под ним, открывает ему самые ужасные тайны.