Плачущие человечки (сборник)
Шрифт:
Машина бесшумно шла по спящему Подмосковью, шоссе было пустынным, только на въезде в столицу светился несколькими фонариками домик сотрудников дорожной милиции. Машина остановилась на мигающий огонёк фонарика, водитель вышел на дорогу, что-то сказал милиционеру.
– Иди врать-то, – сказал молодой, сильно окающий сотрудник поста, – так я тебе и поверил…
Иван вылез из машины, одернул китель, не спеша достал трубку, прикурил от спички.
– Товарищ Афанасьев, – вдруг отдал честь милиционер. – Это точно вы? Разрешите поздравить вас и весь ваш экипаж от имени нашего небольшого, но дружного
– Спасибо, – сказал искренне смущённый Иван. – Да, песца мы там увидели. И огромного белого медведя. Правда, когда уже поднялись в воздух… Он помахал нам лапой.
– Ха-ха-ха-хе-ёх, – засмеялся милиционер, – скажи кому, не поверят. А ребята спят, отдыхают, значит. Будить их не буду, только уснули.
Помолчали.
– А что за светомаскировка?
– Ночные ученья. Видите, всё затемнено. От возможной атаки авиации противника, – отрапортовал патрульный.
– Ну, успехов вам, – сказал Иван, выбил трубку о каблук ботинка, пожал руку милиционеру и быстро влез в машину. Успел услышать:
– Расскажу парням… Не поверят.
– Мой хороший герой, – зашептала Соня прямо в ухо Ивана и положила голову ему на плечо. – Тебе приятно? Скажи, тебе приятно купаться в лучах славы?
– Не шуми, – почти шёпотом сказал Иван. – Приятно… Но мне приятнее в тыщу раз целовать тебя…
И он нашёл в темноте её губы, стал целовать их так необычно, будто слизывал с них варенье.
– Во-первых, говорят – «тысячу». Во-вторых, где ты так научился целоваться? Как приятно. Будто горячим обдаёт… Ещё так же поцелуй меня.
Соня совсем расслабилась, голова её раскачивалась в такт движению машины, иногда спадала с плеча Ивана на спинку сиденья. Тогда он брал её голову свободной рукой и снова укладывал на своё плечо. Он недолго держал руку на щеке и подбородке любимой женщины, тут же опускал пальцы в то место вечернего платья, где за вырезом прятались небольшие упругие груди. Соня сжималась от этого прикосновения, вздрагивала, находила в полной темноте губы Ивана и так страстно целовала их, что иногда ей казалось, что она теряет сознание.
Ночная Москва жила своей жизнью даже при учениях по светомаскировке. Люди спешили на дежурства, к открытию колхозных рынков, машины с горячим хлебом едва ползли, обозначая путь небольшими прорезями на фарах. От Белорусского вокзала до дома Ивана машина ехала более получаса, хотя в обычное время на дорогу уходило десять минут. Иван весь измучился: он не знал, куда уложить руки, чтобы не касаться Сони. Та тоже была в напряжении от ожидания прикосновений мужа.
В честь премьеры нового спектакля на современную тему и по поводу награждения Сони Сталинской премией её одну, без мужа, пригласили в Кремль. Она плакала, не хотела идти, знала, что Иван или исчезнет на несколько дней, или напьётся до чёртиков. Что будет молчать, не разговаривая, до самого отъезда в какую-нибудь внеплановую командировку на Север. Но все друзья как будто чувствовали настроение Сони и постоянно твердили ей:
– Не заболей! Вручение Сталинской премии нельзя пропустить.
И вот Сталин увидел грусть в глазах любимой актрисы. Он повернулся
– Лаврентий Павлович, надо найти этого таинственного сокола, из-за которого у Сони такие грустные глаза…
Ответ был скор:
– Найдём, дорогой Иосиф Виссарионович!
Папанин, мгновенно протрезвев, выскочил незамеченным из зала приёмов, добрался до телефона, связался с дежурной частью Главсевморпути.
– Срочно, – орал он в трубку, – засранцы!! Афанасьева сейчас же убрать на самую дальнюю точку! Са-му-ю!!! До моего особого распоряжения. Теперь всё это оформи задним числом под грифом «Совершенно секретно» и спрячь. Если просочится куда-то информация, головы вам поотрываю.
Берия опоздал на несколько часов. Если бы Ивана не убрали три часа назад с базы на окраине столицы, не погрузили в самолёт и не отправили в Архангельск, он оказался бы в руках Лаврентия Павловича. Затем штурмана перевезли на остров Рудольфа, а потом – на острова, полуострова, мысы и мысочки, где одиннадцать месяцев зима с пургой, а остальное время – лето. Короче, в Москве Иван не появлялся два года. Соня знала, что случилось: они пересеклись с Папаниным и тот всё рассказал.
Она стала солисткой сразу трёх спектаклей, её приглашали на приёмы в Кремль как самую молодую заслуженную артистку республики. Об Иване никто и никогда не вспоминал и не спрашивал.
А тот последнее время сидел на чукотском аэродроме, выводил суда из ледового плена. Отрастил бороду, заматерел, стал ещё мужественнее и красивее. О Соне ни с кем и никогда не заговаривал. Только раз прилетевший туда Папанин вскользь сказал, что Соня будет на гастролях в Америке.
Иван ушёл бы, точно дошёл бы до Аляски, но он так же точно знал, что погубил бы Соню…
Он попросил Папанина:
– Скажите ей: я дышать без неё не могу.
И тот слово в слово передал фразу Соне.
Миллионщики
Руки впились в обструганные рукоятки, старый отцовский ремень наброшен на шею. С ним отец прошёл всю войну. Теперь засаленная, но прочная парусина служит по хозяйству, ремень привязан к тачке. Резкий толчок, усилие, и самодельная тележка покатила по булыжнику, громыхая литым чугунным колесом. Улица ещё спит. С реки поднимается клочковатый холодный туман. Солнце встало, но чувствуется, что день будет ветреным, нежарким. «Хорошо, что надели душегрейки, – тепло думает Серёга о зелёных безрукавных стёганых курточках. – Мама – фантазёрка, придумает же – душегрейка»
– Куда вас понесло ни свет ни заря? Громыхаете, всех чертей побудите… – Дядя Коля не ругается, ему приятно, что такие трудолюбивые пацаны растут у Маруси, соседки по улице. Жаль, отец ушёл после войны рано. – Езжайте по земляной колее: и вам удобнее, и людям – не в наклад.
– Спасибо, дядь Коль! – ответил звонким голосом младший из мальчиков – Мишка. – Мы на свалку. Костей надо собрать. Утильщик обещал принять у нас с утра у первых.
– Чо ты разорался-то? – одёрнул брата Серёга. – Свалка, свалка… Поори на всю улицу – щас мигом все набегут, у утильщика и денег не останется. – Старший из братьев резко свернул на крупный утрамбованный, как асфальт, песок, колесо затихло, раздавалось лишь шуршание песчинок.