Пламень
Шрифт:
— Ой, девки, люли! И молодки, люди! А как старые чертовки — да вперед загули! — понесся чернец.
Грозно как-то и зловеще выгибалась Люда — строгая, молчаливая и неприступная. В ночных недвижных русалочьих глазах ее держались ужас и тайна.
Но хоть и скрывала Люда что-то от мира и даже от себя — следопыт знал, отчего была она молчалива и ходила с ужасом в недвижных бездонных глазах.
— Ага… Притихла… — втягивал он в плечи острую свою рожу. — Погоди… не то еще будет… это еще цветки…
Качалось под вздохами
Хороводы, выглянув из-под шелома сосен, хлынули шалым прибоем к волнам. Лунный огонь ударил в хохочущие лица девушек. У волн духини завивали венки.
Мужики и рабочие, ввалившись в качавшиеся на волнах лодки, пустились по рябому серебролунному озеру. Раздольную грянули песню, старую:
За рекою огонь горит, А все чернобылье. Ой ладо, ой ладо, Ой ладотеньки, А все чернобылье.Звонкие и хрупкие девушки, дрогнув, подхватили c берега:
Да куют тамо кузнечики, А все молодые. Ой ладо, ой ладо, Ой ладотеньки, А все молодые…Гадали на тельниках. У березы, купающей гибкую свою верхушку в волнах, на устланном коврами цветов откосе, духини и девушки, короткие расстегнув кофточки и обнажив молодые, крепкие, белеющие как мрамор груди, снимали и вплетали в ветви тельники. Клали перед ними по поклону. Поцеловавшись, обменивались тельниками. И, сбросив с себя одежды, упругие, радостные, сцепившись за руки, смеясь и крича, дикой кидались ватагой в бурливые волны.
Над жутко-темными, с серебряной чешуей волнами, изломленная, бушевала и вскидывала гибкими руками Люда. В неизбывной тревоге маялась и никла гордой, увитой тяжелыми золотыми жгутами головой… А в сердце ее черные вихри крутились, грозя и паля, зловещие зовы, мольбы и проклятия: Крутогоров.
— А-ах!.. — тошновала она и билась о волны, и грозила: — Дайте мне его!.. Я разорву его!.. Крутогорова… А-ах, да разрушу ж я его, проклятого…
Вячеслав, присев за ивняком, не сводил раскосых глаз с ее круглых, как гранаты, огненно-белых, с розовыми сосцами грудей, стройных ног и точеного живота. Но не шевелился, часто дрожа холодной больной дрожью: Люда, сеявшая вокруг себя ужас и пытки, страшна была ему, как смерть.
XII
В Купалову ночь в ветхой лесной моленной шабашили лесовики. В старой языческой роще Поликарпа, над озером — любо было шабашить отверженцам.
…Неистовствовала душная летняя ночь.
Косая плетневая хибарка набита была битком. Красносмертники, злыдота, бродяги, бобыли, побиралы, ехи, кликуши,
В красном куту, взобравшись на лавку, гнусил, словно безносая прогнившая потаскушка, измотавшийся сиплый Вячеслав:
— Смерть живоглоту!.. Ать?.. А и насолил же я ему!.. — хихикал он гнусно. — Гедеонову-то!.. Как же! Проведал это я… какая-то девчонка взята им была… на ночь… Смекнул я, что спасти можно девчонку… Ти-шочком да таечком — к лакеям… те бай-дужи… А я возьми да и выведи ее из дворца-то… Што ж вы думаете?.. Узнал, пес!.. Убить меня теперь собирается… Понимашь?..
(Но это была не девчонка, а Неонила.) Тонкий гнусавый голос его дребезжал и кололся в безудержном плясе и гуке. Какой-то грузный обормот, развалившись на скамье, тыкал себя в пузо и грохотал:
Ажанили, ажанили, Ай, на бабе, на Нениле!..— Эй!.. бесстыжая харя… — гукали на следопыта злыдотники. — Замолчи!.. А то — разнесем!.. Знаем мы, как ты спасал девчонку…
Дрожала моленная от гула и топора. Неистовые пляски живота в гудящий сливались, огненный клубок.
В блудливое, дрожавшее больной дрожью тело Вячеслава огнем вливалась смерть. Одурманивала его… Над ним бело-розовая извивалась, вишнегубая Неонила, дыша на него горячо и часто.
Но только что Вячеслав, осмелев, схватил ее, как на него гуртом наскочила злыдота.
— Шкада проклятый!.. — царапались бабы, — И тут шкадить?..
Вячеслав, отбиваясь от баб, крутился и юлил около Неонилы. Подмигивал ей:
— Ну как твой лесовик?.. Поликарп? Берегись, девка, Андрон точит на тебя ножик… А Людмила где?.. Не скажешь по секрету?.. Чтой-то нету ее… Ушла, знать…
Неонила молчала. Но, вскинув васильковые, открытые свои глаза, лихо тряхнула золотыми кудряшками.
— Кого хочу, того люблю. Андрон мне не указ!.. Гуляй, знай!..
— Сердцо мое!.. Хо-хо! — лихачом подвернувшись, подхватывал ее на руки вихревой, гривастый слепец-лесовик. — Обожми! Хо! Ты — жена моя… А Мария-дева от духа… Скоро, скоро увидим деву…
Шевелил серыми, нависшими над черными глазницами, как лес, бровями. Пурговую вскидывал, лохматую гриву, носясь с Неонилою в круговом плясе…
Тряслась хибарка. Перед окнами суровым и темным шумом шумели старые, побитые грозами березы. За ними медленно, словно нехотя, в темноте ворчал дальний гром. В лесу росла и надвигалась гроза.
В тесной толпе, смешавшись с зипунами и кожухами, от страха пригнув голову, юлил Вячеслав юлой. Подслушивал мужиков да мотал себе на ус.
— Ну, што нам с тобой делать? — стискивали его мужики: — Говори, змеево ты семя…
— Какой энто змей? — фыркал Вячеслав, крутясь волчком и за белесыми ресницами пряча ницые глаза: — Я — за вас же… А вы не соображаете этого?..
— Каккой ента змей!.. — кривлялись мужики. — Быт-то не знает, што… Гедевонов — от змея?..